Что я знаю о мире? Да практически ничего. Я знаю, что он гораздо интереснее, чем все, что мне довелось повидать. Что он простирается дальше, чем наш убогий городок. Что он шире, чем наши настольные игры, что он куда глубже, чем все то, чему меня пытались учить.
Я видел тот мир, мир, частью которого мне никогда не стать. Я видел его. Я жил, соприкасаясь с ним. В супермаркете или на прогулке, в автосервисе, когда я смиренно ждал папу в уголке или в больнице, где моя мнительная маман сперва постоянно лечила меня от выдуманных болезней, а позже — проверяла на наркотике и алкоголь.
Я видел этот мир. Возможно именно от того, от этой мучительной близости к чему-то лучшему, мне всегда и было так невыносимо, так больно возвращаться в свой убогий, пропитанный нафталином и гнилью дом. Каждый чертов раз. Из недели в неделю. Из года в год. Много долгих лет.
И тогда, я помню, тогда мы стояли. И девять из нас были с этими глупыми улыбками на лицах. Девять из нас. Я не улыбался и мне казалось, что я понимаю намного больше их. Девять потенциальных счастливчиков и один потенциальный ублюдок.
Школа моя, амбарного типа здание, с белыми стенами, как внутри, так и снаружи, с невысокими белыми потолками, настолько невысокими, что нашему учителю физкультуры, двухметровому амбалу, приходилось чуть ли не пополам складываться, чтобы пройти в дверной проем, а потом, потом все равно стоять, втянув в себя плечи и слегка согнув колени — он выглядел настолько же убого, насколько и весь этот маскарад учителей и учащихся. А потому, потому он предпочитал ждать нас на улице. И даже родительские собрания он проводил на улице, а внутрь заходил лишь в самых крайних случаях.
«Ибо Господь гордым противится, смиренным же дает благодать» (1Пет.5:5; Иак.4:6), «не гордись, но бойся.» (Рим.11:20)
Ремень осатанело летал между максимальной точкой, до которой может достать его кончик при условии вытянутой руки моего отца и моей спиной.
«Повторяй! — говорил он своим тихим спокойным голосом, — повторяй! Повторяй! Повторяй!»
Я повторял. Повторял снова и снова, глотая сопли. Снова и снова. Я не знаю как долго все это длилось. Я чувствовал как кожа у меня сползает клочьями, а кровь стекает вниз по пояснице. Я чувствовал всю силу его руки — его жалкой, заплывшей жиром руки. Словно он обрушивал на меня всю злость, скупившуюся за долгие-долгие сорок пять лет его никчемной жизни, словно в каждый свой удар он заключал всю свою ненависть и всю свою боль.
Я был боксерской грушой. Я был подушкой. Я был кем угодно, только не мальчиком, едва закончившим третий класс. Резиновая стружка, обтянутая кожей. Свалявшийся ебаный пух, обтянутый тканью. Я был предметом.