Понимаете, когда я летел по трассе, когда нога моя, словно отделенная от меня, словно самостоятельная, когда он вдарила по газам, когда он прижала педаль до самого упора, когда она выпрямилась так, что суставы щелкнули где-то в районе бедер, когда пальцы ног моих, хоть и скрытые под толстым слоем резиновой подошвы, когда они чувствовали ребристую поверхность педали, когда я сам, словно струна, в максимальном ее натяжении, перед тем как треснуть, порваться, лопнуть, когда я сам, натянутый между спинкой кресла и точкой упора педали, когда я был там, когда я слышал как ревет мотор, когда голову мою мотало из стороны в сторону, словно бездарный кукловод играл мною, подвешенным на ниточки, когда пейзажи за окном слились в одну точку, когда звуки превратились в один леденящий душу свист, когда небо, белое, тяжелое, обремененное влагой, когда небо это, казалось готово обрушиться на меня, я ничего не мог поделать тогда.
Я ничего не хотел. Важнее всего было отдаться этом мгновению. Отдаться этой секунде. Эти машины передо мной. Они стояли так словно могли испугать меня. Эти руки, в пухлых синтепоновых рукавах с идиотскими нашивками, он были вытянуты так словно и правда собирались стрелять. Пушки их, сжатые в ладонях, в ладонях, которым не дают замерзнут перчатки — кожаные или шерстяные; пальцы, лежащие на курках, эти пальцы, они ведь просто так там лежали. Эти пушки — пушки останутся немыми, холодными и полными. Ничего не произойдет, не раздастся ни единого выстрела и даже если чудом, вдруг — то какая разница? Какая мне разница? Как жалки их попытки мерить меня, предсказывать меня, предугадывать меня, основываясь лишь на себе самих, вытягивать меня по их кровати, впихивать мои ноги в их туфли. Так не бывает. И даже если бывает, то я слишком, слишком далек. У меня даже не сорок второй который нет-нет да влезет в сороковой. Нет, у меня не сорок второй, которой кое-как да зашнуруется, так чтобы не выпадать в сорок четвертый. У меня ни разу, ни разу не сорок второй. И ни любой другой, который вообще поддается вашей системе измерения. Все, чем живы вы, все пыль для меня. А потому, потому вам никак меня не предугадать. Вам никак меня не измерить. Я плюю на все, чем дорожите вы. А потому, лишь потому я еще не стал Колином.
Машина, развороченная, с капотом, задравшимся на лобовое, и с внутренностями, выползшими наружу — вот сердце-мотор — дымящееся, горячее, живое, вот жидкость — кровь, стекающая на покрытые ледяной корочкой сантиметры дороги, вот подушки — ваши животы, спасающие ваши жизни от вас самих, вот радиатор — легкие, ваш жизненный фильтр. И я — я ваша душа. Все просто, до смешного просто.