Пижон всегда найдет место для демонстрации «убитых тигров», даже если сам считает их «дохлыми кошками». <…> В обычную ситуацию он вносит необычный элемент. <…> О пижонах слагают легенды. Пижон любит потрепаться и делает это самозабвенно. С ним легко общаться, с ним можно идти куда угодно: он не бросит, вытянет, вытащит, даже рискуя собой, причем – из чистого пижонства…
Суть «послания о пижонах» сводилась к тому, что я сам – пижон и аудитория моя вербуется исключительно из пижонов; причем автор письма предлагал расценивать это как позитивный фактор.
Ну да, а как иначе-то?
Следующее событие. Одна милая девушка посоветовала мне внимательно перечитать русскую народную сказку «Колобок». Я, забавы ради, послушался. И эта незамысловатая детская сказка, основанная на медитативных повторах постепенно удлиняющейся песенки, вдруг показалась мне своего рода притчей, предостережением всем храбрым путешественникам, которым уже удалось уйти от «бабушки», «дедушки», «зайца», «волка» и «медведя». «Лиса» в некотором смысле всегда рядом с нами; она терпеливо ждет своего часа, когда мы доверчиво полезем в ее открытую пасть, чтобы рассказать столь благодарному и внимательному слушателю о своей исключительности… Пижонство, знаете ли.
И, наконец, мне пришлось заняться составлением краткой, в один абзац, биографической справки о Германе Гессе. Я почему-то отнесся к этому делу с чрезмерной серьезностью и внимательно перечитал его автобиографические эссе: «Краткое жизнеописание» и «Детство волшебника»; в «Кратком жизнеописании» я, как ни странно, нашел строки, прекрасно характеризующие и «колобков» и «пижонов»:
Я был ребенком благочестивых родителей, которых любил нежно и любил бы еще нежнее, если бы меня уже весьма рано не позаботились ознакомить с четвертой заповедью. Горе в том, что заповеди, сколь бы правильны, сколь бы благостны по своему смыслу они ни были, неизменно оказывали на меня худое действие; будучи по натуре агнцем и уступчивым, словно мыльный пузырь, я перед лицом заповедей любого рода всегда выказывал себя строптивым, особенно в юности. Стоило мне услышать «ты должен», как во мне все переворачивалось и я снова становился неисправим.
Отчаянное, упрямое сопротивление миру – самая редкая и благородная разновидность пижонства; самая опасная, но единственная, сулящая надежду.
Мой странный пасьянс сошелся; в ушах зашумели шепоты: «Я родился под конец Нового времени, незадолго до первых примет возвращения средневековья, я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, и милее всего другого представлялось мне занятие волшебника, глубочайшее, сокровеннейшее устремление моих инстинктов побуждало меня не довольствоваться тем, что называют „действительностью“ и что временами казалось мне глупой выдумкой взрослых; я рано привык то с испугом, то с насмешкой отклонять эту действительность, и во мне горело желание околдовать ее, преобразить, вывести за ее собственные пределы, а от тебя, лисы, нехитро уйти, потому что я достаточно продвинулся по восточному пути Лао-цзы и „И цзина“, чтобы ясно распознать случайный, а потому податливый характер так называемой действительности…»