Однако вместе с тем я считал, что произведение это, вероятно, не могло не быть утраченным. Мне казалось, в картину эту Томохико Амада вложил чересчур много своей души. Работа получилась, конечно, превосходной, но вместе с тем обладала некой заманивающей силой. Можно сказать, силой страшной и опасной. И в самом деле: обнаружив эту картину, я разорвал некий круг. Быть может, такое творение и не стоило демонстрировать массам – по крайней мере, разве не так считал сам его автор? И потому не отважился ее публиковать, отправил на чердак. Если все так, я только уважил волю Томохико Амады. В общем, картина сгинула в пламени, и никому повернуть время вспять уже не под силу.
А об утрате портрета «Мужчины с белым „субару форестером“» я особо не сожалел. Я могу еще раз попытаться его нарисовать, если захочу. Правда, для этого мне нужно стать более стойким и непоколебимым человеком – ну и подрасти как художнику. И когда у меня опять появится настроение «нарисовать свою картину», должно быть, я воссоздам портрет «Мужчины с белым „субару форестером“» совсем в другой форме и под иным углом. И он, вероятно, станет моим «Убийством Командора». Если так произойдет на самом деле, можно будет считать, что я принял от Томохико Амады бесценное наследие.
Сразу после пожара мне позвонила Мариэ Акигава, и мы целых полчаса разговаривали о сгоревшем доме. Она с почтением относилась к этому маленькому старому строению. Ну, может, не столько к нему самому, сколько к пейзажу с этим домом – или же к тем дням, когда этот пейзаж только отпечатался у нее в сознании. Томохико Амаде тоже было место в этом пейзаже, пока художник был жив. В ее памяти он, уединившись в мастерской, все время корпел над своими картинами. Таким она видела его по ту сторону оконного стекла. И теперь Мариэ от всего сердца жалела, что пейзаж этот утрачен навсегда. Я мог разделить с нею эту нагрянувшую печаль. Ведь сам этот дом – хоть я не прожил там и восьми месяцев – имел для меня очень глубокий смысл.
Под конец разговора Мариэ сообщила, что грудь у нее стала намного больше, чем раньше. Ей к тому времени уже исполнилось шестнадцать или около того. После того, как я съехал из того дома, мы с ней не виделись ни разу, только иногда перезванивались. У меня не возникало настроения побывать там еще раз, а никаких дел в тех местах у меня не было. Звонила всегда она.
– Конечно, объема пока недостает, но тем не менее выросла, – прошептала в трубку Мариэ, будто открывала мне великую тайну. Потребовалось какое-то время, прежде чем я догадался, что она рассказывает мне о размерах собственной груди. – Как и предсказывал Командор.