— Ступай. Свет я погашу.
— Может, оставить одну-другую лампочку на тот случай, если Рон…
— А, ну да, конечно.
— Спокойной ночи, Ральф.
— Спокойной ночи.
Хепберн помедлил, потер подбородок. Ему уже пора бриться, глаза покраснели, оттого что он мало спал и много пил, фланелевая рубашка стала грязной, на вороте не хватало одной пуговицы.
«Выглядит он как оболтус, — подумал Тьюри. — Может, таков он и есть. Может, все они оболтусы, и мне среди них не место. Я должен был остаться с семьей, а не тащиться сюда и строить из себя такого же, как они».
— Иди выспись, — резко произнес он, раздраженный собственными мыслями. — Бог ты мой, ну и ночка выдалась.
— Она еще не кончилась.
— Вот давай и завершим ее.
— О'кей, но не падай духом, старина. В этом никакого проку. Мы все влипли в это дело.
Наутро, в начале девятого Тьюри был разбужен громким стуком дверного молотка, украшенного львиной головой, и звоном старого колокольчика, какие подвязывают коровам, — он обычно служил вместо гонга, сзывающего гостей к столу. Подавая негромким ворчаньем сигналы бедствия, он нащупал ногами ботинки и надел их. На этом одеванье и закончилось, ибо Тьюри, как и все остальные, спал в одежде. Такова была одна из традиций на уик-эндах в охотничьем домике, которую много лет тому назад учредил Гарри Брим. («От этого я ощущаю себя спортсменом, — сказал тогда Гарри. — Отсутствие привычных удобств и все такое прочее».)
Чувствуя, себя далеко не спортсменом, Тьюри вышел в переднюю, где увидел Уинслоу: вытаращив глаза и дрожа; тот подпирал стену.
— Господи, — проскрипел Уинслоу. — Я умираю. Умираю.
— В ванной есть бром.
— Бог ты мой! Этот колокольчик! Заставь его умолкнуть. Мои уши…
— Возьми себя в руки.
— Да я умираю, — повторил Уинслоу и сполз по стене на пол точно кукла, у которой полопались пружины.
Тьюри брезгливо обошел его и спустился по лестнице в общую комнату. Встреча с Уинслоу вовсе не рассеяла вчерашнего ощущения, что он, Тьюри, лишний в этом доме, среди этих людей. Хоть они и были близкими друзьями, в напряженной обстановке Тьюри воспринимал их как совершенно посторонних людей, образ жизни (в случае с Уинслоу — образ умирания) которых был глубоко чужд ему. Когда он спускался по лестнице, в нос ему ударил тяжелый дух, показавшийся чуть ли не ядовитым: пахло застоявшимся спиртным и несбывшимися надеждами.
Отодвинув толстый деревянный засов, Тьюри открыл входную дверь и был почти уверен, что перед ним предстанет Рон.
Ранним утром ветер стих и похолодало. Земля была покрыта белым инеем, сверкавшим в лучах солнца, и на его фоне лицо Эстер Гэлловей выглядело смуглым, как будто она вдруг не по сезону загорела.