— Там, где дело касается людской глупости и предрассудков, возможно всё, — ворчливо отозвался Учитель. Он закинул ногу на ногу и скрестил руки на груди. Его взгляд просматривал меня насквозь, словно я был окном или чистым озером. — Весьма интересно то, о чём ты говорил, ми тайфин. Мда, весьма… Значит, Алфарин, по-твоему, — сын Сумрака, воин Братства по воле Судьбы и Вэй по природе? — я молча кивнул. — И весь Орден наделён прирождённым умением касаться Кружев, не тревожа их, не оставляя следа, не рождая мелодий своими прикосновениями?
— Да, милорд мой Магистр.
— И, однако, не имеют понятия, что они Чар-Вэй, подобные нам, составляющим Единство Звезды?
— Да, милорд мой Магистр.
Мне очень хотелось пить, и он, разумеется, знал об этом — и если так, то просить не имело смысла.
— Сколько тебе лет, Чен? — вдруг спросил он.
— Тринадцать и два знака, милорд, — сказал я. Возраст мой, без сомнения, был ему известен не хуже, чем мне. Он смотрел в окно… Похоже, он не собирался позволять мне утолить жажду.
— М-да, — он выбил на стекле звонкую дробь. — Неплохо, неплохо для тринадцати лет… я бы сказал, даже слишком. Ну, имеем два вывода. Опасно верить в якобы очевидное — вера ослепляет. И опасно любое, хоть самое мимолётное, соприкосновение с Орденом. Полагаю, тебе не требуется разъяснений?
— Да, милорд мой Магистр. Я понимаю, милорд мой Магистр.
— Вот как? — он склонил голову, изучая меня, как одну из диковинных фигурок из дерева, которые он собирал. Словно решал: включить ли меня в коллекцию, или подобной чести я не стою.
— Я счастлив узнать, что ты способен понять смысл моих речей, мой ученик. Стало быть, есть некие основания верить, что день прошёл для меня не бесплодно. Премного тебе благодарен. А теперь, коли между нами царит согласие и понимание, я могу с лёгким сердцем тебя оставить и заняться другими моими учениками, не столь талантливыми, как Ченселин Тарис. Сколько ты простоял к началу нашей беседы — десять часов? А я обещал тебе, помнится, трое суток? Ну, те десять примем за сутки и вычтем, ты этого заслуживаешь. Таким образом, остаётся ровно три.
Я молчал… но, должно быть, невольно сказал ему много лишнего взглядом.
— Полсуток я добавляю за постоянные неумелые попытки утаивать свои чувства, — с нескрываемым удовольствием объяснил он. — И половину — за глупый вопрос. Встань. Прекрасно… Через трое суток, начиная с сего момента, можешь считать себя свободным. Спокойной ночи.
Он вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собою двери, а я постарался забыть о двух недопитых бокалах, оставленных им на столе. Отчего-то мне казалось, что сегодня его колебания — убить ли меня или оставить в живых и учить дальше — были сильны, как никогда.