— А мне, пожалуйста, как всегда, — сказал я.
В баре царил полумрак и было прохладно. Пахло пролитым джином и коньяком — терпкий запах, напоминавший ароматы можжевельника и хлеба. Под потолком висела деревянная модель парусника. Стенка за стойкой была обита листами меди. Приглушенный свет люстры переливался в них красными отблесками, словно медь отражала какой-то подземный огонь. В стенах были укреплены чугунные бра. Но только в двух из них — у столика Валентина и у нашего столика — горели лампочки. На бра были надеты прозрачные желтые абажуры, вырезанные из старых пергаментных географических карт и казавшиеся какими-то светящимися фрагментами нашего мира.
Я был слегка смущен и не знал толком, с чего бы начать разговор. Ведь эту девушку я, в общем, совсем не знал, и чем дольше я смотрел на нее, тем более чужой она мне казалась. Уже Бог знает как давно я ни с кем не был вот так вдвоем и просто утратил навык подобного общения. Другое дело контакты с мужчинами — тут у меня было куда больше опыта. Мы с ней встретились в чересчур шумном кафе, а здесь все вокруг показалось мне слишком уж тихим. И в этой тишине каждое слово приобретало настолько большой вес, что разговаривать непринужденно стало невозможно. Мне уже вроде бы захотелось вернуться в то кафе.
Фред принес рюмки. Мы выпили. Ром был крепок и свеж, с каким-то солнечным привкусом. Он как бы служил мне какой-то опорой. Я выпил рюмку прямо при Фреде и сразу отдал ее.
— Вам здесь нравится? — спросил я.
Девушка кивнула.
— Больше, чем в той кондитерской?
— Вообще-то я терпеть не могу кондитерских, — сказала она.
— Тогда почему же мы встретились именно там? — удивленно спросил я.
— Не знаю. — Она сняла с себя берет. — Просто ничто другое мне не пришло в голову.
— Ну а раз вам здесь нравится, то тем лучше. Мы приходим сюда частенько. По вечерам этот кабачок становится для нас чем-то вроде дома.
Она улыбнулась.
— Это, пожалуй, печально. Или нет?
— Нет, — ответил я. — Сейчас такое время.
Фред принес мне вторую рюмку. Рядом с ней положил зеленую гавану.
— Это вам от господина Гаузера.
Валентин помахал мне из-за своего столика и поднял свою рюмку.
— Робби, тридцать первое июля семнадцатого года, — произнес он тяжелым голосом.
Я кивнул ему и тоже поднял рюмку.
Гаузеру всегда нужно было пить с кем-то или в память о чем-то. Вечерами мне случалось наблюдать его в крестьянском трактире, где он пил, адресуясь к луне или к кусту сирени. Потом он вспоминал какой-нибудь из дней, проведенных в окопах, где мы порой попадали в особенно тяжелый переплет, и преисполнялся чувством благодарности судьбе за то, что он еще существует и может вот так сидеть за столиком.