— Еще будет у нас ребенок, — сказал я. — Когда выздоровеешь. Мне тоже хочется от тебя ребенка. Но это должна быть девочка, и назовем мы ее так же, как назвали тебя, — Пат.
Она взяла у меня рюмку и отпила еще глоток.
— Милый ты мой, может, оно и лучше, что у нас нет детей. Пусть от меня ничего не останется. Ты должен меня забыть. А если все-таки будешь обо мне думать, так думай лишь о том, что нам было хорошо, и, пожалуйста, ни о чем больше. Ведь нам все равно никогда не постигнуть, почему все это у нас кончилось. А горевать не стоит.
— Мне горько, что ты можешь так говорить.
Она пристально посмотрела на меня.
— Когда долго лежишь в постели вот так, как я, то поневоле думаешь о том, о сем. И многое, на что я раньше не обращала внимания, теперь кажется мне странным. И знаешь, чего мне уже никак не понять? Того, что можно любить друг друга, как мы с тобой, и все-таки один умирает.
— Замолчи, — сказал я. — Один всегда должен умереть первым, так устроена жизнь. Но нам обоим еще очень далеко до этого.
— Право умереть дает только одиночество. Или взаимная ненависть. Но когда люди любят друг друга…
Я заставил себя улыбнуться.
— Да, Пат, — сказал я и взял ее горячие руки в свои, — если бы мы вдвоем сотворили мир, он выглядел бы лучше. Так или нет?
Она кивнула.
— Да, милый. Мы бы такого не допустили. Но только бы знать — а что же дальше? Ты веришь, что потом все будет продолжаться?
— Верю, — сказал я. — Наша жизнь сделана настолько плохо, что на этом она кончиться не может.
Пат улыбнулась.
— Что ж, в этом есть резон. Но вот посмотри сюда — разве это тоже плохо сделано?
Она показала на корзину чайных роз, стоявшую у ее кровати.
— В том-то все и дело, — ответил я. — Подробности великолепны, но целое лишено всякого смысла. Словно оно было создано каким-то существом, которое при виде чудесного многообразия жизни не додумалось ни до чего лучшего, как попросту уничтожать эту жизнь.
— Но и обновлять тоже, — сказала Пат.
— В этом обновлении я тоже не вижу смысла, — возразил я. — От него жизнь лучше не стала. По сей день.
— Нет, дорогой, — сказала Пат. — У нас с тобой все вполне удалось. Лучше и не придумаешь. Жаль только, что длилось это так недолго. Слишком недолго.
* * *
Несколько дней спустя я почувствовал колотье в груди и начал кашлять. Как-то, проходя по коридору, главный врач услышал мой кашель и заглянул ко мне.
— Пойдемте-ка со мной в кабинет.
— Да у меня все в порядке, — сказал я.
— Не о вас речь, — ответил он. — С таким кашлем вам нельзя сидеть у фрейлейн Хольман. Немедленно идемте.
Войдя в его кабинет, я с каким-то странным чувством удовлетворения снял с себя рубашку. Здесь, в Альпах, настоящее здоровье казалось мне какой-то почти неправомерной привилегией: я чувствовал себя чем-то вроде афериста или дезертира.