Как описать им, что она чувствовала, когда муж Феденька сколачивал из темных досок маленький ящичек — для их безымянного первенца? Он родился недоношенным, пожил несколько часов да помер. Бабка, мужнина мать, едва успела его окунуть — крестить по-домашнему. Нарекла его Ванечкой. А потом муж отнес ящик в поле и — зарыл. И не сказал даже, где оставил Ванечку, в каком именно месте, а она, дура, так до самой мужниной смерти и не спрашивала о том. Боялась разбередить себе сердце.
— Ты вот как ешь, крошки со скатерти смахивай себе в ладошку да в рот, да в рот. Это им всем, безымяненьким которые, — помин. С молитвой — и в рот, — учила ее свекровка, когда Катерина жаловалась, что Ванечка во сне ее замучил.
— Как примучил-то?
— Да вот вижу: церква. Белая вся такая, новая, будто как сруб такой свежий, — рассказывала ей Катеринка. — И ходит по церкви батюшка — весь строгий, в черном, как монах. И с собой мальчонку лет пяти за руку таскает. А у мальчонки — вроде как глаз нету.
— Это как так? — спрашивает бабка.
— Ну вроде как бельма одни. Белки — ни зрачков, ничего. И вот водит его кругами по церкви, а потом — раз, ко мне. Глядит на меня строго-строго и говорит мальчонке: «Иван Безымённый, сляпой! Вот она!» — и пальцем указует мне в лицо. А у мальчонки-те глаза ка-ак откроются!
— Го-осподи! — крестится свекровка. — Страсти-то какие! Это вот мы его окрестить-то в церкви не успели, чаво там — я окунула разок да Иваном нарекла… Это и не считается вроде как. Вот он у тебя безымённый, значит. И поминать его надо как безымённого: вот я тебя учила уж — крошки соберешь со скатерти и…
— Баб Кать! — слышится робкий Лешкин голос, доходящий до Арсеньевой будто из-за плотной занавески. — Я вот еще хотел спросить…
— Ох! Задумалась чё-то я, ребятёшки. Что-то вспомнилось мне… Так про что это я? Ага — кельи, значит. Ты знаешь, Леш, какую чуду я еще видала-те? Оё-ёй! Щас всё вам раскалякую!
И Арсеньева охотно рассказывает фольклористам о своем горе-ухажере Витьке и о том, как она в келье спела ему частушку, и как он ее вытянул вдоль хребтины ремнем, и, конечно, про русалку, которую она видала на княжухинском пруду.
Но думает она совсем-совсем о другом: всё встает перед глазами тот ящичек из темных досок. На дно его только и успели что кинуть какую-то дерюжку — ни подушечки, ни крестика не положили. И лег туда ее безымянный Ванечка, успевший подышать на вольном свете всего-то часочка полтора…
***
— Ты не заметил одной… странности? — спросил Будов Лешку на обратном пути в школу.
— Какой? — Стариков шел, помахивая штативом, одетым в чехол, и на лбу его буквально фосфорицировала надпись: «Счастье фольклориста!».