— Та-ак! Ты становись сюды, ты — сюды, — распоряжается Арсеньева; Лешка вскарабкивается с ногами на стул и пытается заснять происходящее сверху. — Тут по кругу ходить надо. Понимашь? Пан-пам-па-паб-пан-тада, пан-тада! Вот такой мотив там, я бы вам наиграла да инструменту нету. Так, ты разворачивайся к ней! Как тебя, Петей? Петь, да что ж ты как неживой совсем? Ну-ка обыми Оленьку-то, чего ты ее боишься? Не съест! Во как! Во как! И опять пошли по кругу.
Просторный зал в мгновение ока превращается в келью середины XX века, где плясали и русского, и дробили, и частушками побивали то соперниц, то нерадивого гармониста.
— Эй, Лешка, а ну слязай, куды под самый потолок взлетел, орел молодой? Ставь свою камеру, покажем молодежи, как надо-те краковяк плясать!
Стариков не успевает по-нормальному установить видеокамеру на штативе, а Арсеньева уж вихрем подлетает к нему, и вот неуклюжий, угловатый, совсем не приспособленный к недискотечным танцам кандидат наук взят в полный оборот.
— Пам-пабам-пампабам-пампабам! Вот как оно, ага, тут за талию меня бери, чего талии у бабушки не нащупашь, Лешка, что ли? Ага, тут руку мою берёшь да вытягивай-вытягивай, а потом два шага назад, два вперед! О! Да ты два дня у бабы Кати поживешь и танцором настоящим сделаешься!
Петька смеется в голос, видя, как Стариков, словно неповоротливый танк, не поспевает за перекатывающейся туда-сюда бабушкой. А Арсеньева с помолодевшими глазами отпускает вдруг Лешку, слегка отталкивает его от себя и начинает дробить об пол голыми пятками.
— На сопернице моей
Кофта изорватая!
Еще больше изорву:
Не люби женатого!
Оп-оп, вот так, вот так — и дробью ногами идешь. Вот так! Мы, бывалоча, как на праздник какой — так там мост у нас хороший был, в Княжухе-те, — раскрасневшаяся баба Катя поправляет выбившуюся из-под платка прядь волос. — И вот он деревянный, а под ним — речушка. И как начнем там дробить-то — батюшки! На всё село слыхать, звук чистый идет, как горохом по корыту! Вот как веселились, вот как праздновали. Надробимся — да снова по кельям шастать-плясать!
Собеседники опять рассаживаются за стол. Арсеньева вдруг задумывается и несколько минут молча глядит в окно. Там, на улице — солнечный, радостный день; слышно, как кудахчет курица, нашедшая что-то съестное. Ветер вздрагивает листьями тополей, склонивших голову на двор Арсеньевского дома.
Но у бабы Кати в затуманенных глазах — иное. По ним бегут и бегут струи нескончаемого дождя, уводящие в гипноз воспоминаний. Господи, ну как расскажешь этим мальчишкам и девчоночке в светлом платье про почерневшего на войне отца — ночного гостя, который на всю жизнь связался в ее детской голове с желтым кусочком сахара? Сахара с соринками — горько-сладкого воспоминания ее голодной молодости. Как передать им крики обгоревшей во время пожара родной сестры? Она кричала не от страха за себя, а от безумия боли за сгоревшего сыночка — ее трехлетнего племянника.