— Вот! — с торжеством закричал Котерев. — Ты жил, ночевал, бытовал здесь две недели и не удосужился даже его заметить! И уедешь отсюда и никогда о нем не вспомнишь… «Очередная». Тьфу!
— Ты про питона с мамиными глазами? — спросил Стариков, стоявший на пороге полуоткрытой двери.
— Господи! — рыжий хлопнул себя по лбу. — Молодец, Михалыч! А я-то думаю: ну как, как назвать его глаза? Ма-ми-ны. Как точно и как хорошо! Филолог, мать твою за душу! Ничего не попишешь.
— А-а, — лениво протянул Мишка. — Вон ты про кого. Ну да…
— Лешка, ну скажи ему? — пожаловался Старикову Юрка. — Почему он такой равнодушный? Мы уезжаем, мы покидаем нашу Астрадамовку — здесь остаются мои сердце, душа, тело — а он…
— Он тоже переживает, — заступился за поэта молодой препод, всё так же стоя на пороге. — Просто Сланцев привык не расходовать себя понапрасну: он потерял уже счет экспедициям, представляешь, что бы с ним стало, если бы он каждый раз впадал в трагедию?
— А я впаду! Буду впадать. Буду! — Котерев закрыл лицо руками. Мишка прислонил веник к углу шкафа, где располагались географические карты и пластилиновые поделки детей, и подошел к рыжему.
— Дай пять, Юрка!
— Чего? — Котерев растопырил пальцы, оттуда показался его искрящийся кошачий глаз. — Зачем?
— Дай, говорю, пять. Вот так! — поэт потряс ему руку. — Вот теперь, Юрка, ты настоящий фольклорист. Даже посвящение делает людей фольклористами только наполовину. А вот когда ты впервые переживёшь чувство сожаления, чувство глубокой тоски и мировой скорби, видя неизбежность finis’а экспедиции — вот тогда плод созрел. Поздравляю тебя!
— Да на черта мне твои поздравления! — рыжий скатился со стула и заметался по классу. — Мне всё хочется это потрогать, всё хочется понюхать — книжки, карты, пластилиновых зверюшек, чтобы ничего не забыть, ничего!
— А может, ты по крале своей так переживаешь? Так она в город тоже скоро подастся — не боись! — Сланцев подмигнул ему.
— Дурак! — прорычал Юрка и побежал к двери класса. — Наплевать мне на всех краль вместе взятых. Равнодушные вы оба! Равнодушные!
Когда крики Котерева затихли в коридоре, Мишка, улыбаясь, взглянул на друга.
— Ну, каково? Зря мы его взяли, как считаешь?
Стариков неопределенно сжал губы и сел на тот стул, где несколько минут назад сидел рыжий.
— Нет, конечно. Я даже не представляю: как мы раньше без него ездили…
— Вот и я тоже! — обрадовался его словам поэт. — Только ты хмурый какой-то… Тоже из-за финала переживаешь?
— Нет. Будов меня напрягает.
— Ничего, — попытался успокоить его поэт. — Приедет в город — там всё на круги своя вернется.