— Там всё было: там мандарины-апельсины, куры самого высшего качества — целыми ящиками. Созвала всех, кого могла. Потому что я знала, что делала для своего сына. И что вы думаете? В ту же ночь после поминок снится мне сон. Валенька стоит весь в таком костюмчике беленьком, вроде как на какой-то палубе, на корабле на каком-то стоит и говорит мне — так жалостливо-жалостливо: «Мамочка, как я хочу кушать!». Я проснулась — думала с ума сойду. Побежала в церковь, ко всем соседкам-богомолкам, спрашиваю у них, почему так. А они — как обухом по голове: «Так пост же сейчас идет! Какие куры-апельсины? Навари каши постной, гречневой да суп с грибами. Вот и покорми — помянут». Я прихожу в настоящий ужас! «Вы что, — кричу им, — с ума сошли? Разве мой сын это ел? Разве я могу такое сделать?». А они отвечают: «Это при живности он не ел, а там — всё по-другому, надо так». Я помянула постным — стало всё нормально, приснился хорошо он мне: доволен, значит.
Постепенно горе отпускало ее, и из интереса к жизни церковной выросло другое желание — помогать людям.
— Я как заметила это за собой? Точнее и раньше что-то было, но я просто, наверное, внимания не обращала, а тут — как-то само собой получилось. Ехала я в поезде в плацкарте, и вот у одной женщины ребенок маленький, девчоночка — вот ручки-ножки прям капелешные, малюсенькие — она расплакалась, разревелась на весь вагон. А мама-то — молодая, неопытная, не может успокоить ее. Минут десять без остановки плакала, аж посинела вся девчонка-то. Я не выдержала, подошла и говорю: «Дайте мне ее, пожалуйста!». Та уж на нервах вся: ведь вагон-то полный, кому понравится крик детский слушать? Она без слов мне ее протянула. И вот я взяла эту капелечку, прижала ее к груди, начала петь ей потихоньку, а из руки вот из левой что-то льется, теплая какая-то сила идет. И малышка — хоп, как выключили ее, замолчала.
Я потом уж примечать начала — особенно вот как луна прибавлять начинает, вот тут у меня — хоть святых выноси! Хочется гладить скотину вот больную, собаки ко мне липнут, кошки — все. Из руки льется теплота какая-то, и я, если ее не отдам, мне плохо становится. Видать, так надо… А вот, кстати, про собак-про кошек-то…
И тетя Марина сама, без всяких дополнительных вопросов перешла на другую тему — и тоже Лешкину. Успевай только записывать!
— Вот, говорят, домовой в каждой избе есть. Правильно — я в это верю. Вот в прежнем доме у меня водилась только черная масть. И кошки, и собаки, и коровы — у всех должно быть черного цвета побольше. Светлые все умирали — разом. Это вот дед домовой, стало быть, черное любил. Он мне и косички плел сколько раз, бессчетно! Проснусь — ба! Вся голова в тенётах, переплетено, заплетено, прям иной раз выстригать приходилось. Вот любил он такие дела у меня. В этой-то избе не так. Его и не видать-не слыхать.