— Вы ведь просто защищались… — попробовал, было, начать Стариков, но тетя Марина его резко оборвала.
— Ничего подобного! Это гнев, Леша. Есть люди, которым можно и злиться, и дурное совершать. Можно, понимаешь? Им — позволено. А есть те, которым нельзя. Им много дано, много и спросится. Вот ты думаешь: научилась я чему-то из того случая с Алькой-то? Да? А почему же тогда вот этому парнишке — ведь из Самары сюда прикатил! — почему не смогла отказать? Ведь всё ему рассказала сейчас вот, до вашего прихода, и на фото почитала — всё, как полагается. Присушила ему девку-то. А счастлив он будет с того? Никогда! И я — тоже… Дар мой — это страдание, Леша. Крест. И не каждый его нести сможет.
Они все трое пригубили чай, Стариков передал Петьке бутерброд, взял себе ложку варенья.
— Еще один случай опишу вам, ребятишки. Это со мной лет двадцать назад приключилось. Я ведь еще в Чувашии — там за Алатырем жила. В своем дому, угу. В школе в библиотеке работала — спокойная, хорошая жизнь была, я тогда душой отдыхала вот от этого всего. От гостей бесконечных, от страдальцев и душой, и телом. Скрывала тщательно ото всех, что могу и знаю.
И как вышло — у соседки ребенок, мальчишечка, Витенькой звали, заболел. Они и туда, и сюда — и в Москву даже ездили. С глазками у него там случилось — как-то вот «отслоение сетчатки», что ли. Вот совсем слепой мальчик должен был сделаться. А я у них, бывало, и молочка брала, и денег пришлось у них однажды подзанять — всяко случалось. И прихожу однажды: рыдает Ниночка, в голос голосит. «Как? Что?» — расспрашиваю. «Неутешительный, говорит, диагноз». Врачи ничего сделать не в силах, есть какая-то операция дорогущая — в Германии делают. Но сумма там такая, что, если бы они всё до последней нитки продали, — и то половины не наскребли. Я смотрю на нее, жалость такая меня охватила, вот не могу с собой справиться — как вот в поезде тогда, девчоночка-то плакала, я вам рассказывала.
Взяла я ее за обе руки и шепчу: «Ниночка, ты завтра на закате Витеньку ко мне приводи. Помогу я. Двенадцать раз ко мне нужно прийти с ним. Поняла?». Та безумные глаза на меня вытаращила и кивает, ага, кивает. До последнего ведь, до отчаяния когда материнское сердце доведено — тут любой соломинке обрадуешься.
Привела она на закате, умыла я его с молитвой там, над глазами почитала. Там непросто, там читать долго надо — под иконами лежит мальчонка-то, матери чтобы в избе вообще не было. Так двенадцать раз. Ага.
И через две недели — у него изменения. В лучшую сторону. К врачам ездили, те так сказали. Там лекарства какие-то еще накупили и капали ему в глазки, и так давали. В общем, через два месяца — Витек бегает, жив-здоров. Уж как она меня благодарила, Господь один знает. Чего только не сулила, чего не приносила — я отказывалась и об одном просила: не говорить никому, не рассказывать.