А через полгода Витеньку этого машина насмерть сбивает — вот прям возле школы. Совсем как Валеньку моего. Ох, как наревелись мы с родителями, ох, наплакались — не описать всего.
Самое-то главное, что муж ее, Ниночкин-то, он вот с самого начала ко мне не больно-то, да. Не любил, когда я приходила к ним, и вообще — даже не разговаривал со мной особо-то. А вот когда глазки-то у мальчика на поправку пошли, он, Боря-то, вроде помягчел, ага. И здоровкаться начал, и даже помощь предлагал — там с газом у меня проблемы были.
А когда приключилось всё это — убил там его на машине лихач один (нашли его, судили, угу), и вот у Бори-то тогда… Я не знаю даже, как это… Бзик, что ли, на нервной почве. Сына-то единственного задавили! Мне ли этого не понять, Господи!
Рядова тяжело вздохнула и принялась убирать пустые чашки, а затем снова села, совсем забыв про них.
— Он возненавидел тогда меня люто: «Ты, говорит, виновница его смерти. Если бы ты со своими черными книжками не вмешалась — жив бы был мальчишка. Слепой, но — живой!». Вот каково это, мальчишки, выслушивать, а!? Я всем сердцем, всею душой помочь хотела, а он… Ниночка его и уговаривала, и по-всякому. А он — совсем ополоумел. И ведь мы же соседи — вот забор в забор прям.
У меня как-то раз, это уж после сорока дней, как Витеньку похоронили, сарай загорелся. Ну я спохватилась — сама справилась, ага. Там только вот черенки у лопат обуглились. У меня и ума нет, что да как. А уж как лето-то настало, еще сушь страшенная была — вот тогда и спалил он меня, Боря-то этот. Доказательств никаких, но я-то знаю, чьих рук дело.
Спала ночью, и — запах. Открываю глаза, а дом уж занялся, и на крыше уже, и внизу! Я вот только документы, да деньги какие-то успела схватить, выбежала на улицу — а там уж и пожарным звонить поздно. Дом-то деревянный, из сухого бруса. Машина приехала — тушить стали. Борька выбежал и знай поливает из шланга вокруг своей избы да на забор. Дотла всё выгорело у меня…
Рядова собрала чашки и отнесла в раковину. Друзья переглянулись и стали складывать технику. Тетя Марина вышла и встала перед ними посередине зала — с мокрыми руками и выбившимися из-под заколки прядями седых волос. Стариков почему-то вспомнил Суриковскую боярыню Морозову — не из-за ее облика, а что-то в глазах у тети Марины горело такое же — потаенное, невысказанное, жгучее.
— Поздно уж, — согласилась она. — Еще только два слова, Лешенька. Дорасскажу — самое главное-то. Я перебралась тогда временно в Алатырь, и как-то уж по осени меня потянуло на прежнее место — к своей бывшей избе. Сошла я с автобуса, подхожу к выгоревшему фундаменту, и вот что-то вот тут, — тетя Марина показала на лоб между глазами, — что-то вот тут у меня щелкает. Как переключатель. И дальше — чудеса да и только! Захожу я в свою калитку, открываю дверь в избе, всё — прохожу дальше. Вот коридор, кухня, зал. Вот сажусь на диван, вот у меня окна. Жуть, короче! Никакого пожара будто и не было!