А уж бедная Вера — тем более. Долгий срок — и по своей ли вине — жила она в чужой воле. А теперь ушла, оставив добрую память.
Старые люди ее хорошо помянули: с кутьей, которую сварила баба Катя, с молитвой, какую Савва читал громко и явственно. Он это умел. Даром что слепой. Высокий, костистый, в чистой седине бороды и венчика волос дед Савва был истинно старец, и годы, с тюрьмой и Сибирью, его не согнули.
— Взыщи, Господи, погибшую душу ея… Аще возможно есть помилуй ея. Неисследимы судьбы твои, Господи… Премудрый и Всемогущный, да будет Святая Волявоя!
Старухи вторили, особенно Ксеня старалась: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй…»
Помин получился строгий, для души благостный.
И совсем скоро, в тех же днях, — девятины Аникея Басакина. Это уже были иные поминки. Станичная родня собралась, из райцентра приехали. Басакиных в округе много. А еще — «годкировесники, с какими в школе учился да в армию уходил, рыбаки да кое-кто из милиции. И, конечно, старые хуторские люди. До города ехать далеко, и не всех там ждут. А здесь свои собрались.
Старый станичный батюшка прочитал . Поминальный обед готовили басакинские бабы, богатый получился стол: горячее, закуски.
Поминали и вспоминали Аникея словно живого, будто он еще был где-то рядом: крепкий, молодой, сильный — словом, мужик, которому износа нет. Не верилось в его смерть. Нелепой, странной она казалась всем. И потому судили да рядили по-всякому.
— Он зажмурки тут ездил закрытыми глазами…
— До поры…
— А вот почему не пришел?
— А его звали?
— Всех звали…
— Тут надо бы разобратьсяоискать как следует.
Судили о смерти, о жизни.
— А теперь это кому? И чего теперь будет?
— глаза, враз поймешь…
Поминальный стол был накрыт посреди чистого дворика, по-летнему приглядного. В клумбах, как прежде, пышно цвели алые пионы, синие простые «касатики», нежные лилии, голубые с белым «султаном». Но окружала чистый двор непривычная тишина. За высоким шиферным забором не слышно голоса трактора, машины, другого «движка», рабочей молотка ли, пилы, визгливой «болгарки». Тишина на машинном дворе. И на : ни квохтанья ли, кудахтанья кур, ни петушиного крика, ни хрюканья, ни блеянья, ни мычанья. Даже собачьего нет. Прислушаешься, не по себе становится. Тут спасенье одно:
— Давай помянем…
А помянув, возвращались к прежнему:
— Но как он мог? Он же тут … Ему глаза завяжи… — и вполголоса, с оглядкой: — Не хотятзахотели бы, могли бы узнать кое-что. Вот почему…
Но для долгих, тем более хмельных разговоров времени не достало. Девятины — не свадьба. Помянули, разъехались по домам и делам, оставляя на хуторе старых людей и прежнюю жизнь, которая так внезапно и так круто ломалась.