— Поблагодари папеньку, дружочек.
— Благодарю, — произносил я нараспев и протягивал руки, чтоб обнять и поцеловать отца, но, не успев это сделать, тут же забывал о нем.
Отец некоторое время еще сидел подле кровати, с улыбкой наблюдая за мною и маменькой, но улыбка вскоре гасла. Теперь мне трудно определить, любил я его или нет, но тогда я вступал в тот возраст, когда ребенок словно родится заново, уже со своими чувствами, берущими исток в чувствах матери. Отец был некто, о ком маменька говорила: «Ты должен любить папеньку, голубчик, он заботится о тебе, кормит и поит». Ну что же, я, конечно, старался его любить, но маменьку я любил просто так, без всяких напоминаний. Эти наставления о необходимости любить отца в общем не отличались от наставлений относительно господа бога. Его я тоже обязан был любить, исходя из соображений, которые так мало значили для ума и сердца мальчика моего возраста и которых я в полной мере даже не понимал. Именем папаши, так же как и господом богом, мне угрожали, если я был недостаточно послушен; отец, равно как и господь бог, был существом, карающим в последней инстанции. В моем представлении господь бог был старик высокого роста, с длинной бородой, напоминающей Краконоша[1], он являлся принадлежностью празднества, которое никак не наступало, и царил где-то на небесах, похожих, наверное, на просторные широкие луга, над которыми вьются ангелы, перелетая, словно бабочки, с цветка на цветок. Откуда-то непрерывно звучит невидимый орган, и ангелы поют, как старушки и дети в костеле. Папаша, напротив, был богом будней, его лицо было мне знакомо, но выражение его я, к счастью, мог прочесть только когда оно хмурилось в гневе; и царил отец в конторе, с трех сторон ограниченной стеклянными стенами.
Иногда я пробовал проникнуть к нему, сесть на колени и устроиться на его столе, где было столько бумаг и карандашей, выстроенных по ранжиру, как трубки органа либо как солдаты, где на полочке размещались пузырьки и флакончики с разнообразно окрашенными жидкостями. Мне никогда не позволяли задержаться здесь. Отец оберегал свой стол от моих вездесущих рук; немножко покачав меня на коленях, он вкладывал в мою ладошку монету в двадцать геллеров и, погладив по голове, легонько выталкивал за дверь.
— Иди поиграй, голубчик, и купи себе чего-нибудь, — добавлял он на прощанье. — У меня много работы.
У папаши всегда было много работы. Она заполняла его жизнь так плотно, что у него ни на что другое не оставалось времени. Нанося визит мне, лежавшему в постельке, и наблюдая, с каким увлечением и пониманием мы с маменькой играем, он наверняка чувствовал себя незваным втирушей. Когда он изъявлял желание поиграть с нами, мы, переглянувшись, стихали, так что он играл один. Маменька отваживалась только заметить: