— Не так резко, Ото. Карличек еще очень слаб.
Вот и сидел он — будто гость, который ждет не дождется, когда истечет время, определенное приличием. Он хранил на лице улыбку, пока не забывал о ней. Тогда улыбка сползала и куда-то пряталась. В глаза папаши прокрадывалось выражение, с которым он сидел у себя в конторе. Нас он уже не замечал. Обычно какой-нибудь из более громких моих вскриков заставлял его вздрагивать. Тут он вынимал из кармана жилета большие и толстые золотые часы, смотрел с изумлением на циферблат и объявлял — ну, точно как визитер, которому известно, что такое приличия:
— Подумать только, как быстро бежит время!
Он гладил меня по волосам, произносил что-нибудь ободряющее, подымал маму за подбородок и целовал ее, потому что он ее любил. Позже мне приходило в голову, что жизнь была не слишком щедра к нему. Но, возможно, я ошибаюсь. Это был цельный человек, и, конечно, в своей добросовестной купеческой голове он тщательно разработал определенную шкалу ценностей, с помощью которой оценивал то, чего ему недоставало. Довольство или неудовлетворение зависят от силы желания и жажды его осуществления. Возможно, мой отец никогда и не желал ничего сверх того, на что твердо рассчитывал.
Разумеется, я не мог вечно нежиться в объятиях матери, что укрывали меня во время болезни. Я поправлялся, набирался сил, носился по дому и не мог дождаться, когда мне дозволят выйти на воздух. Я стремился вырваться из-под материнской опеки, точно так же, как некогда — из ее лона. Только бы на свет, который манил меня, звал под окнами голосами, воплями и посвистом моих товарищей. История с крысой, казалось, была забыта. Она словно сгорела в полыхании моих лихорадок, словно ее до смерти затравили страшные сновидения. В течение трех недель болезни и выздоровления ничто не напоминало мне о ней. Если она и провела свои борозды где-то в моем сознании, матушка выровняла их, мягко умастив своей нежной заботой. Она ни на секунду не позволяла мне задуматься или что-то припомнить; она играла со мной, рассказывала и читала, не зная устали. Она выткала вокруг меня защитные покровы, которым суждено было прорваться в тот же день, когда я впервые вышел на улицу, этот миг она сознательно отдаляла, наперекор отцу и доктору.
Разумеется, сразу к детям меня не пустили. Продолжительность прогулок была отмерена мне как лекарство, которое я должен был принимать, постепенно увеличивая дозы, и матушка всякий раз сопровождала меня при этом. Могу себе представить, как она вырядила меня, собираясь впервые выйти на улицу. Я знаю себя по фотографии. Бархатная матроска с белым воротником, широкополая соломенная шляпа стянута под подбородком узкой белой резинкой. Неудобная, удручающе стеснительная одежда, она возбудила бы ужас в любом современном ребенке. Но я, увидев себя в зеркале, конечно, остался доволен своим величественным, достойным принца, облачением.