— Нейтек, — сказал декан медленно и внушительно, — я пришел спросить вас, долго ли вы будете издеваться над женой. Дольше этого терпеть не может никто: ни бог, ни люди, ни я.
Драчун, чувствуя себя в центре общественного внимания, решил показать всем, что не поп с ним, а он с попом, да и вообще со всяким другим, расправится по-свойски. Пока священник говорил, он положил ножик на одну сторону лавки, палочку — на другую и начал медленно подниматься. Встал, расставив ноги, сдвинул шапку еще больше набекрень — все знали, что это означает, — вытаращил глаза и отрезал:
— В мою личную жизнь всяким долгополым лезть не позволю! Вон калитка, второй раз я ее вам показывать не стану.
— Ну, хорошо, Нейтек, — ответил смиренно отец Бружек, — возможно, вы и правы. На свете только один господь может вмешиваться во все. Не сердитесь, бог с вами.
И, батюшки мои, чудеса: декан Бружек мирно протянул Нейтеку правую руку. Драчун минуту недоверчиво смотрел на эту протянутую руку, потом глаза его победно заблестели, он протянул руку и посмотрел за забор. Все видели, как он срезал попишку. Сейчас он ему еще добавит.
— Все в порядке, поп, — сказал он громко. — Я не сую носа к вам в костел, а вы не суйтесь в мои дела.
Декан улыбается кротко, но руку Нейтека не отпускает.
— Хорошо, Нейтек, — отвечает, — но не пообещаете ли вы мне, что больше никогда не будете избивать жену?
Забияка рванулся, заметив ловушку, да поздно. Нейтек рвет руку, а священник держит, не пускает и жмет все сильнее, повторяя:
— Ну, как, Нейтек, пообещаете?
— Пустите, черти вас задери! — орет гуляка, а отец Бружек все сжимает и сжимает руку.
Под конец Нейтек грохнулся на колени, ругался, орал, рвался, аж пот его прошиб, потом обмяк, как тряпка, и выкрикнул:
— Обещаю, черт дери, только пустите.
Люди рассказывают об этом, прямо как о чуде. Нейтек жену больше пальцем не тронул. А когда ему хотелось задать ей трепку, он смотрел на свою лапу, помятую попом, и отпускал жену. И всякий раз его кидало в пот, и он уходил из дома, отплевываясь, будто его мутило, и клял все на свете, пока не отводил душу. Но никто не знал, что, придя домой, декан долго молился. И для спокойствия душевного отправился даже к епископу испросить, не посягнул ли он на промысел божий или сам был его орудием.
Декан с Тлахачем идут по Костельной. Перешли Тржную улицу, более широкую, чем сама площадь, и вдвое ее длиннее — здесь устраивали скотный рынок. Улица вся поросла травой, низко ощипанной стадами гусей, по одной стороне улицы течет речушка, достаточно глубокая, чтобы в летнюю жару в ней купалась ребятня; это — гусиное раздолье, охотничьи угодья уток и естественный водопой для скота, пригнанного на продажу. Костельная улица пересекает поток бетонным мостиком, перед которым с обеих сторон стоит круглый знак «22 тонны». Священник переходит тихо, зато полицейский заставляет мостик гудеть под своими тяжелыми шагами. В лунном сиянии лужайка утратила зеленый цвет; под покровом обильной росы она стала серо-серебристой и блестит, будто дно огромной пустой миски. Весовой сарайчик посреди Тржной улицы, обращенный к прохожим своей теневой стороной, выглядит среди этого пустого пространства, озаренного луной, необычно мрачно и таинственно. Полицейский, взглянув на него, чувствует, что в такую ночь, как сегодняшняя, этот домишко может стать приютом для любой мерзости и что не мешало бы его осмотреть. Тлахач привык в самые темные ночи бесстрашно рыскать по самым темным закоулкам, но сегодня он с удовольствием отказался бы от этого, отговорившись необходимостью проводить священника. Однако чувство долга побеждает. Полицейский останавливается и говорит: