— Хороню справедливость.
Именье его на аукционе купил крестьянин, выигравший тяжбу. Старик поселился в имении Дастыхов и жил на содержании у детей, молчаливый и полупомешанный. А если открывал рот, то говорил только о справедливости.
— Где-нибудь да она есть, — говорил он, думая о ней, как о дочери, которая запятнала свою честь и честь семьи и сбежала с паршивым голодранцем. Он ждал ее возвращения и покаяния. Дети его боялись. Когда приходили к нему, он хватал их за руки и, склонив голову набок, как бы прислушиваясь к близящимся шагам, шептал: — Слышите? Она идет!
Самое удивительное, что старик действительно дождался того, что считал справедливостью. В одно августовское воскресенье, когда весь урожай уже был под крышей и Бытень праздновала дожинки, утраченная усадьба загорелась, и к вечеру от нее осталась лишь груда дымящихся головешек. Старик, услышав об этом, приковылял на пожар вслед за остальными. Он стоял, и глаза его, и сердце были наполнены бушующим пламенем, он похохатывал и бормотал:
— Вот видите — пришла!
Его не могли увести, покуда все не сгорело. Придя домой, он слег и, не сказав больше ни слова, умер той же ночью со счастливой улыбкой на губах.
Прекрасная историйка, ей-богу. Но что общего у Филипа Дастыха, дипломированного юриста, уважаемого и неподкупного судьи, респектабельного человека, с помешанным стариком?
Ничего, абсолютно ничего, разве что капелька его крови.
Электромотор в сарае выдает протяжный свист, прежде чем разойдется на полную скорость и перейдет в тихое равномерное постукивание. Потом берут слово ножи соломорезки: чвах-чвах-чвах, быстрее — чвах-чвах-чвах, все быстрее и быстрее, пока не наберут темп, сообщаемый приводным ремнем. Прислушиваясь издали к этому звуку, можно подумать, что жизнь в усадьбе идет сама по себе, направляемая невидимыми гномами и не требуя человеческих рук.
Хозяин Иозеф Дастых сидит в кабинете, в этой обычно запертой и, кроме него одного, никому не доступной комнате. Сидит на старом жестком кресле, обтянутом потемневшей кожей, в котором сиживал отец. Габриэль Дастых договаривался здесь об аренде, учил уму-разуму приказчиков, рылся в книгах по сельскому хозяйству и строил планы, которые всегда приносили прибыль.
Все здесь осталось, как было при нем. И пресс-папье с зеленой промокательной бумагой на расшатанном письменном столе, и стойка с трубками, и застекленный ампирный шкаф с деревянными статуэтками святых, которых он насобирал по дальним деревням, и тяжелая дубовая полка с книгами, закрытая замшевой шторой, и неудобная кушетка с тройным валиком. Раньше на стене висели портреты Габриэля Дастыха и обеих его жен, посредственные работы известного в те времена пражского живописца. Иозеф Дастых оставил только портрет своей матери. Два других снял и поставил за кушеткой лицом к стене.