Судье, видимо, безразлично, наблюдают за ним или нет. Он — холодный и точный игрок, никогда не допускающий ошибок, по его лицу трудно угадать, доставляет ли игра ему удовольствие. Он не зажигается, даже когда его партнеры входят в раж, и кладет карты на стол всегда спокойно, таким чисто чиновничьим движением, каким кладут бумаги на подпись. Только делая ход, он позволяет себе маленькую демонстрацию: чуть-чуть задерживает карту на полдороге, словно раздумывает, хотя при этом никогда не берет ее назад, или, — такое тоже возможно, — как бы кому-то ее показывая — гляди, карта! Но мы приписываем судье намерения, которые, скорее всего, ему и в голову не приходят.
Кто-то прошел за спиной у помещика и остановился по правую руку. Но так как здесь все время кто-нибудь снует, Иозеф Дастых, хотя и вздрагивает всякий раз, если проходят слишком близко, старается не обращать внимания. Сейчас тоже он не хочет замечать. Настырный, однако, наклоняется и говорит, обращаясь к нему:
— Добрый день. Разрешите присесть?
Помещик чувствует, как от гнева, что кто-то не признает его права сторониться людей, волосы на затылке у него встают дыбом. Он стремительно оборачивается и смотрит прямо в лицо Эмануэлю Квису, который приветливо улыбается. Гнев Дастыха стихает мгновенно; об этом человеке у него приятные воспоминания. Они несколько раз встречались за городом, и помещик с первого раза почувствовал симпатию к его улыбке и речам. Разве он не похвалил клевер и не сказал, что его давно интересует, кому он принадлежит, что это самое хорошее поле клевера, которое он увидел по эту сторону Бытни? Разве он не оценил его коней и не заявил, что другой такой упряжки не сыщешь в городе и его окрестностях? Разве не он подивился его ловкости в косьбе? При каждой встрече он находил словечко, которое было помещику по сердцу даже больше, чем бальзам ранам страждущего. Он оказывал на помещика настолько благотворное воздействие, что тот, выезжая в поле, искал его глазами и огорчался, когда не видел. Пожалуй, не будет излишней смелостью сказать, что он влюбился в него настолько, что мог бы доверить ему и тайну часов, и тайну голосов, которые он слышал в кабинете.
Увидев, кто его потревожил, Иозеф Дастых хотел встать в знак приветствия. Но Эмануэль Квис положил руку ему на плечо, чтобы он остался сидеть. И тут Иозеф Дастых улыбнулся. Видеть его улыбку неприятно, потому что помещик никогда и ничему не улыбался, кроме своих одиноких мыслей. Словно кто-то всунул пальцы в уголки его губ и насильно растянул их, приподнимая. Эмануэль Квис задрожал от усилия, чтобы его лицо не отозвалось на эту улыбку и не повторило ее. Он поскорее сел, чтобы сократить комедию приветствия.