— Вы хотите сказать, что ту мысль внушили ему вы? — в ужасе перебила его пани Катержина.
— Я не мог ее внушить, она в нем уже была. Я ведь сказал вам, что еще минутой раньше я считал, что он навсегда похоронил ее в себе. Я желал лишь одного — чтоб он понял: в человеческой душе нет черты, которую невозможно было бы переступить. И он начал ее преодолевать. Вот что было страшно. Это было больше того, что я был в состоянии вынести.
Пани Катержина отвернулась и смотрит в окно на клумбы перед домом, на улицу, где с криком носятся дети, на богадельню, вопиющее убожество которой безжалостно обнажило яркое полуденное солнце. Кто-то проходит вниз по Костельной улице и здоровается, снимая шляпу. Пани Нольчова, не глядя на прохожего за забором, кивает в ответ, она вслушивается в заключительные слова рассказа Квиса, заинтересовавшие ее. Возможно, с ней поздоровался отец Бружек, но для нее сейчас это не имеет никакого значения. Декану не по душе ее визиты к Квису, он уже заводил об этом разговор, и, хотя по существу не сказал ничего, пани Катержина почувствовала, что он не доверяет Квису и связывает с ним понятие хотя и неопределенного, но очень опасного зла. Возможно, этот милейший святой отец недалек от истины, а пани Катержина — верующая христианка, но она не из тех, кого можно переубедить, если они на что-то решились. А впрочем, дело не в том, что думает и чего хочет отец Бружек, важно, что сказал этот старик о черте, которую нельзя перешагнуть. Она не замечает и расширенных глаз Квиса, прилипших к ней, словно щупальца спрута.
Квис ожидает напрасно; пани Катержина в достаточной мере обладает врожденной дальновидностью и не выдаст себя опрометчивым вопросом. Напротив, Квис чувствует, несмотря на испуг, что она собирает резервы своих сил, чтоб укрепиться в борьбе с ним. Она колеблется, чувствуя бездонную трясину под тонкой поверхностью цветущего луга, через который манит ее перебежать. Одни руки ее обнимают, чтоб удержать, сильные руки, столько лет бывшие ее защитой и колыбелью, в которых она находила любовь и покой, но на другом конце луга к ней тянутся другие руки и ждут ее объятий, которые остались пустыми, словно гнездо, где никогда не раздавались голодные голоса птенцов. Квис убежден — его рассказ навел пани Катержину на мысли, которых она до сих пор с величайшим трудом избегала, но какие это мысли?
Ему кажется, будто внутри у него вдруг все застыло, его охватил холод, которого не измерить никаким градусником. Холод этот не может исходить от пани Нольчовой, хотя Квис никогда в жизни не встречал человека, который в долю секунды смог бы окружить себя столь высокой стеной недоступности, — холодом потянуло из того мира, которого коснулось ее страстное желание. Квис совершил ошибку, пошел на поводу у тщеславия, единственного свойственного ему чувства, которое время от времени выходит из рамок и играет с ним злые шутки, как раз тогда, когда ему этого меньше всего нужно. Еще никогда он не заходил так далеко, как сегодня. Пани Катержина вообще была первой, кому он о себе рассказал, он открыл ей больше, чем это могло пойти на пользу его намерениям, он разрушил чары любопытства, которые влекли бы ее к нему снова и снова, пока не исполнилось бы то, чего пани Катержина так боится и так страстно желает. И все же, даже охваченный тревогой, Квис не теряет уверенности в том, что разбередил в ее душе нечто такое, что приведет ее к нему обратно и раскроет ее всю, даже если она возведет вокруг себя стены еще более высокие.