Свет тьмы. Свидетель (Ржезач) - страница 269

— В этом никто не может ему воспрепятствовать, — произнес судья и впервые за все время разговора улыбнулся, словно это сообщение доставило ему удовольствие, — имение принадлежит ему.

— Но разве ты не видишь, как он относится к семье? — волнуется Элеонора. — Его жена хочет обратиться в суд с просьбой установить над Пепеком опеку. Я пришла посоветоваться с тобой на этот счет.

— Тысяча-другая, которые он пропил и прогулял, еще не причина, чтоб его объявили неправоспособным.

— Найдется достаточно доказательств его ненормальности. Хотя бы то, что он боится часов, и, где может, останавливает их. Или фокусы, которые он устраивает у себя в кабинете. Запрется на полдня и бранится сам с собой. Я пыталась поговорить с ним, взывала к его разуму, но он ответил, что я ничего не смыслю, он играет в карты не для своего удовольствия, а чтобы доказать, что тот, кто будет играть достаточно долго, непременно выиграет. Деду это не удалось только потому, что не хватило времени. Но он, мол, обманул время, разобрался, что к чему. И теперь его час настал. Он уже будет выигрывать всегда. Тогда уж и живым, и мертвым будет не до смеха, никто не посмеет сомневаться в том, что его дед умел выигрывать не только тяжбы, но все, чего бы ни пожелал. Под мертвыми, чтоб ты знал, он подразумевает нашего деда, а говоря о живых — тебя. Он отлично знает, чего ты здесь ждешь и кто этого ждет вместе с тобой.

Брат бледнеет, но продолжает улыбаться. Башня на ратуше начинает выплачивать прошедший час одиннадцатью звонкими золотыми. Судья считает их про себя, обдумывая сказанное Элеонорой о времени. Нет, время невозможно обмануть или избавиться от его плодов. Время — вечно плодоносящее древо, каждую секунду отдающее свой урожай кому-нибудь иному. И кажется ему, будто он сейчас сводит счеты с теми временами, когда стоял под этим древом, не смея даже подумать, что и его яблоко созреет. Впрочем, он этого и не ждал. Просто торчал здесь и смотрел на белые ворота усадьбы, которая выбросила его, переваривал свои думы и подавлял всякие чувства, но был всегда достаточно благоразумен, чтоб признать их нелепость. Кто сидел здесь, на месте Элеоноры, и говорил о мыслях, которые сбрасывают и трубы с крыш? Кто говорил здесь об абсолютной справедливости, которая сразу же утрачивает свою абсолютность, если ее хоть чуть-чуть подтолкнуть? Но что, если труба сама сдвинулась с места, поддавшись идее, которая расшатывала ее основание, будто западный ветер?

Он отводит глаза от испытующего и выжидающего взгляда Элеоноры, предпочитает смотреть поверх ее головы на спинку кресла с потрескавшейся клеенкой, прибитой к полированному дереву гвоздями с большими выпуклыми шляпками. Он давно не замечает их — таков закон вещей, повседневно окружающих нас, о существовании которых нам напоминает лишь их исчезновение. И вот два гвоздика, как раз над самой головой Элеоноры, очевидно, распаленные мстительным желанием, которое будит в вещах наша к ним безучастность, превращаются вдруг в пару фосфоресцирующих глаз спрута. Судья глядит на них с насмешливым вызовом, он узнает их, вспоминает, когда встретил их впервые и почему они здесь появились именно сейчас. «Довольно и глаз, — думает судья, — тело было лишь смешным дополнением к сюртуку с тремя пуговками и двубортному пикейному жилету, с этим лицом, зеркально отражающим все то, что происходит на вашем лице. Подходящий экземпляр, — думает Филип Дастых, — из таких надо делать следователей». Если б он в самом деле сидел здесь на месте Элеоноры, то, вероятно, сказал бы: «Пан советник, позвольте сделать небольшое замечание. Намеренное бездействие при определенных обстоятельствах есть действие». В этом нет сомнения, точно так же, как нет сомнения в том, что латунные шляпки гвоздей вовсе не глаза, но судья охотнее тешит себя иллюзиями, ибо в краях, где он обитает, лучше избегать реальности. Ведь вся эта история уже не принадлежит живой жизни, хотя последний акт разыгрывается здесь. Незаконченная тяжба — нечто столь громоздкое, что может перерасти рамки одной человеческой жизни; вечность отказывается принять ее, и до тех пор будет возвращать ее земным инстанциям, пока суть ее не станет размолота жерновами последнего, уже не подлежащего обжалованию, приговора. Судья уверен, что не ошибается. Доказательство простое: как иначе эта тяжба могла бы продолжаться, ведь затеявшие ее давно покинули этот мир. Он защищал проигравшего, но разве не сказала только что Элеонора, что и победитель не считает свое дело завершенным? А если б ушли они оба, он и Пепек, не достигнув разрешения, разве не возродилась бы тяжба в подобии, которого мы нынче не в силах себе представить? Лишить Пепека правоспособности? Такой приговор не устраивает судью, хотя выглядит разумным: справедливы и человечны все, кто не может смотреть на дело глубже. Ведь Филип Дастых уже было совсем потерял надежду, что при его жизни что-либо изменится, и вот теперь, когда дело снова сдвинулось, что же — он должен помешать ему достичь последней желанной станции?