Это фотографии в узких золоченых рамках, большей частью овальной формы, с петелькой из ленты наверху. На них — незнакомые пожилые люди в одежде, которую перестали носить задолго до того, как Божка появилась на свет. Среди пожилых есть только одно молодое лицо, и оно, насколько Божке известно, принадлежало хозяйке этого домика, ей было тогда столько лет, как сейчас Божке. Божке кажется, что между этой барыней и Эмануэлем Квисом есть какое-то сходство. В чем оно, Божка уловить не может, но сознание этого заставляет Божку вздрогнуть. Она пытается украдкой взглянуть на Квиса, но встречается с взглядом его неподвижных глаз; от испуга она краснеет, опускает ресницы и продолжает тщательно вытирать пыль, она уже знает: эти два взгляда, той барышни и Квиса, делает схожими одиночество, одиночество такое бездонное, что, кажется, в него мог бы бесследно провалиться весь мир. Жалость сжимает Божкино сердце, какая-то детская сказка всплывает в ее мыслях: «Ох ты бедняжка, если б я могла взять тебя за руку и вывести из черного леса, где ты так одинок и где тебе, наверное, очень страшно». И тут она, сама не зная, как это могло получиться, набирается смелости и смотрит прямо в глаза, которые, — она это знает, — все еще пристально уставились на нее.
То, что Квис читает в открытом и наивном девичьем взгляде, потрясает его. Он растерянно моргает глазами и неестественный румянец, осевший на скулах, разливается теперь по всему его лицу. Он, видимо, всегда избегал молодых людей, боясь заблудиться и утонуть в их обманчивой смятенности чувств, боясь ошибиться в оценке истинности мыслей, проносящихся под небом молодости. Есть лишь одна непреодолимая граница, которую молодость не может перейти, — это смерть. Однако он не собирался открывать в себе кладбище. Остальное для молодых лишь игра, и там, где ныне лишь пепелище, завтра может зазеленеть трава.
Но сейчас у этого старого соглядатая, рыскающего в людских душах в поисках ощущений, такое состояние, будто он нагнулся над глубоким колодцем и ощутил дурноту. Квис ясно видит самое дно и не может ошибиться, потому что от него ничего не скрыто. Взгляд девушки обнимает его мягким объятьем сочувствия, и в его незамутненном зеркале Квис обнаруживает вдруг свое собственное лицо. Впервые с тех пор, как Либуше переехала в этот городок, кто-то смотрит на него, как на человека. Но Либуше-то принадлежала к его роду, и ее отношение к нему было лишь отзвуком ее собственной тоски; она искала защиты и знала, что может найти ее лишь у него. По какой же ошибке забрело к нему чувство этой девочки?