Волна религиозного подъема, наблюдавшаяся в период войны, хоть и не спала, но храмов стало открываться меньше. Возбудили особое ходатайство о колоколах для нашего собора.
Не видим мы Вас, Михаил Михайлович, в нашем древнем соборе, но чувствуем, что Вы в наши праздники мысленно с нами, и помним Ваш испытующий, умный взгляд. Думаю, что Вы опять отдались великому делу служения больному человеку, и молю Бога о помощи Вам.
Остаюсь, уважающий Вас епископ Онисим».
20 мая. Москва. «Дорогой М. М.! Наконец, я принуждена была перехоронить мужа и свекровь. Они перенесены на Армянское кладбище без кремации, чего я так желала. 1937–1947 — десять лет! Я не могла решиться трогать могилы, пока меня не заставят это сделать. От Дорогомиловского кладбища в моей душе остался след неизгладимый. Должно быть, я так много там перечувствовала, что оно мне и дорого, и мило, дороже нового. Там все было священно, а здесь уже нет. Трудно это выразить в словах. Одно только хорошо, что это случилось, пока я жива. Без меня заняться этим будет некому.
Желаю Вам здоровья. Ольга Павловская».
24 мая. «Родной мой! Так досадно, что мечта моя не сбылась. Я так хотела хоть на денек перенестись к тебе в комнату, посидеть у камина, вообще переключиться совсем в другой мир, в другую обстановку. Жизнь здесь такая скучная, такая скудная и при том такая тревожная, что я часто хочу плакать, что со мною бывало редко. Одна мысль о том, что народ кругом голодный, что Вова извелся, что дети бледные и больные от недостатка питания, не дает мне покою… А перспективы какие?
…Ну, я не выбралась… Ну, чтобы вдруг открылась дверь, и вошел ты? Нужно сказать, Таруса — это не то, что надо. Сколько бы раз я могла побывать у тебя, побыть с тобою — будь ты поближе, достижимее. Надо Тарусу "пересмотреть" и найти городишко на линии железной дороги. Аня».
31 мая. Мякит. «Мой дорогой М. M.! Как мне хочется скорей на родину, скорее к Вам! Но увы! Я попал опять в тупик. Осенью, дурак, не решился ехать из-за холода, остался до весны, до тепла, ждал все первых пароходов. И когда пароходы пришли, появилось распоряжение не отпускать "нас", правда, "временно". Сколь продлится это "временно" и чем оно вызвано — никто не знает. И вот я теперь рву и мечу, и нахожусь в скверном состоянии.
19 июня. Дорогой М. М., время идет, а я по-прежнему далек от Вас. Тянет в родные края сильно, и тосковать я еще не разучился. К здешним краям я привык, но полюбить их не смог…
Ваши письма читаю всегда с большой грустью. Они мне напоминают, что жизнь уходит и все любимое дорогое и неповторимое осталось далеко, далеко. Хоть Вы и пишете, что Тургенев говаривал: "Умный человек не может не грустить", — однако, лучше это чувство побороть совсем, тогда легче будет жить… Но с Вами мы должны погрустить, и о многом. Дай Бог дожить до дня нашей встречи и не растерять последних сил молодости. Целую крепко. Сергей Коншин».