Отчасти он даже немного раскаялся в том, что днем бегал по Никитскому саду, смущая приезжих нэпманш, и громко звал свою прелесть.
«И с чего я решил, что ему вообще понравится на свободе? – скептически размышлял Кауфман, пробираясь к набережной. – Свобода! Как будто неизвестно, что это за слово. Благонамеренная вывеска, под которой тебе всегда норовят всучить какую-нибудь дрянь. И вообще, когда при тебе начинают слишком часто говорить о свободе, о равенстве, о братстве, значит, точно попытаются облапошить. Да! Мой попугай не дурак, он сразу же понял, что ничего хорошего его на свободе не ждет…»
Он поглядел на море, на лунную дорожку, которая дробилась на водной глади; впрочем, последнее слово тут вряд ли будет уместно, потому что вода словно кипела.
«Какая странная зыбь», – успел подумать Матвей Семенович, и в то же самое мгновение в ближайших улицах завыла собака, за ней еще одна, и еще, и еще…
Затем лунная дорожка взорвалась, и земля заплясала под ногами у Кауфмана.
«Я сплю», – механически подумал он; но увидел собственные ноги в тапочках, увидел, как ходят ходуном стволы пальм, и растерялся.
«Нет, тут что-то не то… Должно быть, мне подсунули за ужином дрянное вино, а я был расстроен и не обратил внимания…»
Он повернулся лицом к городу и увидел, как трясутся дома, как на склонах окружающих Ялту гор вздымаются фонтаны пыли: это один за другим начали сползать оползни.
Ноги не держали Матвея Семеновича, он упал на четвереньки – и услышал страшный, низкочастотный гул, который словно доносился из самой земли.
– Дурак! – кричал попугай, летая вокруг него. – Дурак, дурак! Беррегись!
Огромное здание гостиницы «Россия», из которого Матвей Семенович только что вышел, сотрясалось; падали трубы, куски крыши, на глазах уполномоченного отломился и рухнул грудой на улицу кусок угла…
Нестройные крики, женские, мужские, детский плач, завывания собак, грохот ломающихся стен, гул, доносящийся из-под земли, – все слилось в какую-то чудовищную симфонию.
Первый удар землетрясения накрыл Ялту в ноль часов пятнадцать минут в ночь с 11 на 12 сентября, и почти сразу же последовал второй.
…В знаменитом Ласточкином гнезде ресторан закрывался ровно в полночь, но Леонид Усольцев выпил больше, чем следовало, и крепко заснул, уронив голову на руки. Его здесь уже знали и такому обороту событий ничуть не удивились.
– Пусть проспится, – махнул рукой администратор, для которого Леонид много раз набрасывал портреты знакомых дам, да такие, что смотрелись лучше любой фотографии. – Вы что, товарищ Лавочкин? – спросил он у Феди, который слонялся по залу, то и дело нагибаясь.