«Теперь встретились…» — подумал Сутолов, так и не вспомнив лица брата.
Из сарая падал свет. Приблизившись, Сутолов услышал напевно-печальную речь:
— «Разбойника благоразумного во едином часе раеви сподобил еси господи… и мене древом крестным просвяти и спаси…»
Возле лежащего на лавке тела Григория, ссутулившись, стояла Арина Паргина и читала молитву. При появлении Сутолова она повела на него отчужденным, строгим взглядом и сказала:
— Не знаю, что читать… а исповедание веры — помилование господне… Не было у него хулы на духа святого? — спросила она.
Сутолов не ответил. Он впился взглядом в серо-синее лицо Григория и теперь явственно припомнил его в шинели с желтополосыми погонами подпрапорщика, с широко открытыми коричневатыми глазами, машущего руками и доказывающего свою правоту. От него пахло тогда махоркой, свежими ремнями и еще чем-то больничным, как тогда пахло от всякого, кто недавно вернулся с фронта и прошел «вошебойку».
— Будем ли читать о вечных муках грешников? — шепотом спросила Арина.
Сутолов не слышал, о чем она спрашивала. Он еще вспомнил, как стоял Григорий в строю измайловцев перед воротами Путиловского завода. Грудь колесом, глаза круглые, губы плотно сжаты, — жизнь окружающая ему нипочем. А возле ворот старичок в очках в жестяной оправе кричит: «Солдатики, братушки, против кого идете? У меня трое сыновей полегло на фронте! Может, которого из вас они грудью своей защитили! Царя вам надо? Не будет царя!» Григорий и глазом не ведет на старичка. Он смотрит на сухолицего штабс-капитана и ждет команды, он может и выстрелить в старичка, до того худого и истощенного, что нечего и похоронить.
— «Вечное благодарение в муках почивших» буду читать, — сказала Арина и завела нараспев: — «Господи, воззри на сына своего, на его стать посечену, прими покаянную душу его…»
Сутулов не понимал смысла того, что читала Арина. Он закрыл глаза, не желая видеть мертвого, свечу, коптящую слабым огоньком в холодном сарае, и застывшие большие руки. От Григория-подпрапорщика, спесивого и грубого, ему хотелось мысленно вернуться к тем тихим дням, когда Голые Пруды не голодали, по лугам ходили сытые коровы и вспыхивали веселые пастушьи костры. С Григорием они тогда жили в дружбе, вместе обжигали палки над дымными кострами и «делили пазухи», набитые ворованными яблоками. Григорий без опаски, что его кто-то треснет по губам за это проклятое «в» вместо «л», говорил, раскладывая: «Твои ябвоки… мои ябвоки…» Под носом у него блестело, а брови хозяйственно хмурились, будто было так важно, чтоб обязательно — поровну.