— То ж — он, а то — ты, — успокаивающе сказал Вишняков. — Разница между вами должна быть.
— Дьявол его ненависть сотворил!
Сутолову хотелось выговориться. Он ходил по комнате, подергивал затянутыми в кожанку плечами, словно стараясь сбросить с себя что-то мешающее ему жить. Светлые глаза его и вовсе посветлели. Водил он ими так, как будто страстно искал гнетущую его тяжесть, чтоб схватить своими огромными ручищами, поросшими рыжей шерстью, и забросить ее подальше. На Вишнякова не смел поднять глаза, чувствуя его превосходство. Все люди после прихода и гибели в Казаринке Григория, казалось, изменили к нему отношение.
— Дьявол не дьявол, но случилась такая оказия, — сказал Вишняков, не повышая голоса. — Оно ведь не знаешь, как случится. Жизнь бывает одинакова, а отношение к ней — разное. Ум ее по-разному принимает. Григорий не нашел пути, чтобы подняться над жизнью.
— Может, и так, — притихнув, сказал Сутолов.
Кажется, он услышал именно то, о чем мучительно думал.
— Ты за одну веру выступаешь, а он за другую…
— Не в один храм ходили…
— А ведь человек он не чужой тебе.
Вишняков еще подумал: какая бы ни была кончина, случилась она от пули и напоминала солдатскую, короткую и случайную смерть. Матери будет горестно, она спросит: похоронил ли?
— С сотником говорил? спросил Вишняков.
— А чего с ним говорить? Дело ясное.
— Пускай объяснительную бумагу напишет в Совет.
— На каждый случай, когда калединского субчика подстрелят, бумаги не хватит.
Вишняков с удивлением посмотрел на Сутолова, на его блестящую непромокаемую кожанку, — не верилось, что он так говорил о гибели брата.
— Иди, — сказал Вишняков глухо. — Как люди поймут, так и будет…
…Все тропинки засыпало, понакрыло теменью. Сутолов шагал наугад по выгону ко двору варты.
Трудно идти, трудно думать, трудно выбирать дорогу. Из памяти исчезло все, что позволило бы представить Григория живым. Путалась только какая-то несуразица, мелочь, вроде той, что Григорий долго не мог научиться выговаривать «л» и вместо «делал» произносил «девав», за что часто получал от отца по губам. А вот лица припомнить не мог. Каким было его лицо, когда он горделиво явился к нему в Петрограде после производства в подпрапорщики? Все, должно быть, началось с этого производства: Григорий решил, что жизнь теперь для него начиналась другая и надо порвать связи с прежним, что было на крестьянском дворе Сутоловых, в их деревне Голые Пруды, когда все малые и старые пошли за куском хлеба на шахты. Может, тогда надо было поругаться с ним да и кулаков не пожалеть. А они розошлись, буркнув друг другу на прощанье про то, что не скоро придется возвращаться домой.