Он покосился на Дитриха. Тот сидел, сторожко прислушиваясь к шумам поселка. «Боится, — подумал Косицкий, вспоминая встречу в Киеве. — Не чает, как и выбраться. Попал в историю. А богач, в состоянии заплатить за свое спасение целой армии, целому государству…»
— Вы давно здесь? — спросил Дитрих, заметив, что Косицкий смотрит на пего.
— Нет, недели полторы.
— Как добирались сюда?
— Разными дорогами…
Дитрих говорил тихо. А Косицкий нарочно отвечал ему громко:
— Я добирался сюда неделю… Поезда переполнены бегущими с фронта солдатами… Наши части я увидел только в Полтаве. А дальше, по станциям, их нет. Шахтеры из отряда Жлобы меня арестовали. Не расстреляли только потому, что я назвался поэтом и прочел им стихи Миколы Чернявского о шахте.
— Вы очень громко… — попытался остановить его Дитрих.
— Ничего, я о секретах не говорю… Все здесь не так, как мы думаем там, в Киеве!
Дитрих с облегчением вздохнул, когда с правой стороны промелькнула последняя развалюха, на полстены вросшая в землю.
— В таких палацах поневоле задумаешься о справедливости мира, — сказал Косицкий.
— Да, живут не богато…
— Мы там кричим о старине, а здесь о ней никто не знает. Здесь не читают книг, И примутся их читать, может, через сто, может, через двести лет.
— Вероятно…
— Пока же гуляет темная ненависть к «Калединым» и «петлюрам»… Они для них враги революции. Революция обещала хлеб, мир, свободу, а «Каледины» и «петлюры» не желают этого допустить. И никто не хочет верить, что это не так, что большевики обманывают народ!..
Фофа застонал. Дитрих брезгливо поморщился. Он не мог забыть, как этот слизняк, грозно тараща глаза, направился в коридор за телеграфистом.
— Один солдат, — после минутного молчания, вызванного стоном Фофы, продолжал Косицкий, — объяснил мне суть революции. Она, говорит, в том и заключается, чтоб набить морду пану. А какого он роду-племени, значения не имеет. Сколько я ни убеждал его, что людям поначалу надо собраться по нациям, а потом уже глядеть, чья морда панская, а чья холопская, — ничего не подействовало. Говорит, пану того только и надо, он к тебе живо в зятья вскочит…
Теперь, когда они отдалились от Казаринки и горящий кровавыми пятнами террикон скрылся за бугром, Дитрих почувствовал себя увереннее и слушал спокойнее.
— Надеюсь, вы ответили ему достойно? — спросил он.
— Я сказал, что есть разные взгляды па эти вещи.
— Что же он?
— Он утверждал, — смеясь, ответил Косицкий, — что, в какую сторону «взгляды» ни поворачивай, все равно от них сучкой пахнет.
— Я вижу, у вас в дороге были интересные политические дискуссии.