— Что же будет?..
Дитрих не ответил. Он беспокоился, как бы сани не остановил патруль шахтеров. Благополучно выбраться из Казаринки для Дитриха было важнее, чем что-либо другое. Он прислушивался к тому, как шлепают копытами по мягкому снежному накату копи, и отсчитывал секунды пути.
Наконец эти зеленые ворота!..
Коваленко соскочил с саней. Затем завел сани во двор.
Калиста Ивановна ждала у порога.
— Где тот? — спросил Дитрих о Трофиме.
— Он сказал, что ему нужно идти на пост, и пошел.
— Дьявол! — почему-то выругался Дитрих и потребовал: — Скорее!..
— Я перевязала и одела их…
— Хорошо.
Он повернулся к сотнику и сказал, что вначале они поедут на станцию Громки, а потом завезут людей в дом путевого мастера в трех верстах от станции.
— До рассвета вы вернетесь, — пообещал Дитрих.
— Не заказывай наперед, — хмуро заметил сотник.
Вдвоем с Дитрихом они втащили на сани Фофу и Раича. Косицкий почти не помогал им. Он стоял на пороге дома и следил за тем, как гуляет по двору тень от облаков, набегающих на луну. Лицо его было жестким и угловатым.
— Кто эта женщина? — спросил он у Дитриха о Калисте Ивановне.
— Здешняя жительница.
— Она боится оставаться и просится ехать с нами.
— У нас не найдется места.
— Я пообещал.
— Напрасно. Нет необходимости ей уезжать отсюда…
— Вы не хотите брать?
— Странно, куда же мы ее повезем? — рассердился Дитрих. — Она может и пешком добраться до Громков.
— Она боится последствий происшедшего случая.
— Здесь ничего не произошло, что бы ее компрометировало в глазах местной власти. Вы напрасно пообещали.
— Может быть…
«Недоставало, чтобы мы вступили в конфликт из-за любовницы Феофана Юрьевича», — подумал Дитрих, все больше тревожась о выезде.
— Можно рушать, — тихо сказал сотник.
На пороге показалась Калиста Ивановна, повязанная большим шерстяным платком, — как здешние женщины одеваются в дорогу. Дитрих грубо схватил ее за руку.
— Вы останетесь дома! Немедленно возвращайтесь!
Из-под платка послышалось прерывистое всхлипывание.
— Может, не помешает нам? — опять вступил в ее защиту Косицкий.
— Вы плохо знаете здешнюю обстановку, — нервно ответил Дитрих, заталкивая плачущую Калисту Ивановну в дверь. — В своем доме ее никто не тронет. Если она выберется, ее обязательно спросят, за кого она, за Каледина, или за Архипа Вишнякова, или за гетманов. Даже никчемная баба обязательно должна высказать свое политическое кредо, иначе ей есть не дадут. Эта страна помешалась на политике!..
— Вам лучше известно, как поступить, — на сей раз легко согласился Косицкий.
В пути они долго молчали. Косицкий думал о своем. Появление Дитриха напомнило Киев. Не тот, что красовался белокаменными особняками по зеленому берегу Днепра, а другой, увиденный на вокзале, встревоженный наступившими переменами, запруженный бабами с узлами, ранеными на костылях, просящими подаяния и крестящимися в знак благодарности за кусок хлеба. Вспомнились мужичьи разговоры о том, что еще неизвестно, какая выпадет весна, а то все «говоруны живо осипнут», а «вояки пушки побросают». Один, рябой, с черными печальными глазами, деля между голодными детишками картошку, костил па чем свет «шалопутную шахтерню»: «От ней вся революция! В земле роется, озлилась на жизнь, ничего не признает. Стукнут ее — не прогневайсь!» А другой, в затертом полушубке, успокоительно говорил: «Ничего страшного — уляжется, утрамбуется, спорышем могилки зарастут, вдовы замуж повыходят. А хлаги, говоришь? Хлаги будут всякие!» Старушка с измученным, сморщенным лицом и беззубым, широко, как у лягушки, раздирающимся ртом ругала Петлюру: «Бандит! Позавчера свиняку на пятнадцать пудов у нас взяв… Слухай, шо я тоби скажу: взыщу, як в писании указано, от всякого зверя! Не буде ему своей смерти!» Рядом хохотали. А Косицкому стало жутко от этой разноголосицы вышедшего па дорогу народа.