С малых лет Вишняков проработал в шахте. Отец ушел из деревни в голодовку, в девяностые годы. В семье давно забылось крестьянское — не только как платят за землю, по и как ее обрабатывают. Рента, наверное, налоги. Кодаи спрашивает про налоги, а называет их позабористей, чтоб сбить председателя Совета с толку. Если налоги, то как будет поступать советская власть с налогами? Вишнякову пока неизвестны подробности о налогах. Имущих, ясное дело, надо облагать. А тех, у кого грош в кармане да вошь на аркане? Можно бы таких и оставить в покое.
— Маркс пишет о земельной ренте… — ехидно обмолвился Кодаи.
«И о Марксе слыхал, гад!» — с тоской подумал Вишняков, наблюдая, как тянутся к нему ожидающие взгляды, словно пики в кавалерийской атаке,
— не увернешься, обязательно проткнет тебя какая-нибудь, и упадешь на землю, под копыта скачущих коней, забытый и никому не нужный.
— Маркс пишет про старые порядки, — наугад ответил Вишняков.
— А как же будет при новых? — спросил Кодаи.
— Соберемся, подумаем, — уверенно ответил Вишняков. — Земля — дело не шутейное. Советская власть отдала ее крестьянам. Долго она находилась в других руках. Долго и старые порядки складывались. А ты хочешь, чтоб мы новые в один день навели. Где-где, а в крестьянском деле торопливостью не возьмешь. С умом надо ко всему подходить. Или не согласен? — спросил он, в упор посмотрев в лицо, сложенное из двух подушечек-щек, крючковатого носа и косого рта со стиснутыми синими губами.
— Когда отвергаешь старые порядки, надо отчетливо представлять себе, зачем, во имя чего, — сухо произнес Кодаи.
— Правильно! — ободрившись, что сбил надутого мадьяра с заумной «ренты», согласился Вишняков. — Мы ведь о крестьянстве. Здесь, у нас на шахте, одно, а там, гляди, засуха подкараулит или саранча налетит. Крестьянское — посложнее.
— Я говорю об общественном устройстве, а не о природе.
— Для иных природа только на карте да в кастрюле, что там сварено. А нам надо общественное устройство к земле приспосабливать.
Слева, совсем рядом, послышался тяжелый вздох.
— Тист… офицер не работайт… земля, понимаешь? Катона — работайт!
— Перед Вишняковым вырос черноглазый Янош Боноски, тыча пальцем себя в грудь.
— Верно, дорогой! — обрадовался ему Вишняков. — Солдат — он все больше крестьянин. Он работает на земле и толк в ней понимает. А тист, ваш офицер, больше понимает в войне.
— Йа, йа, хабари.
— Вот-вот, хабари! — ухмыльнулся Вишняков сходству мадьярского слова «война» со словом «взятка», которое Пшеничный произносит по-своему — «хабари». — Война — тот же грабеж, — добавил он при общем молчании.