— Я проиграл, — улыбка чуть тронула крупный красивый рот, искрой промелькнула во взгляде.
— Что? — Аман тут же спохватился, раздраженный несвойственной себе неловкостью, и зло прикусил без того истерзанную губу: он просто не сразу сообразил, что эти слова относятся к партии.
Вот глупости: к чему же еще?!
— Я проиграл, — терпеливо повторил Амир, улыбка проявилась ярче при виде того, как дрогнули, хмурясь, дуги густых бровей, и князь небрежно указал на драгоценную доску.
— Господин желал убедиться умею ли я играть, — потупившись уронил юноша.
Вот так: не оправдание и не бахвальство, лишь констатация. Он прекрасно понял, что эта игра испытание для него, но проиграть — значило унизиться, заявить о своей полной покорности, показать, что выполнит любое повеление, как если бы при встрече он пал ниц и покрыл поцелуями узорчатые туфли хозяина. Аман не надеялся выиграть, но не собирался сдаваться и тем более хитрить, заигрывая с господином.
Вернувшись к шахматам, трезво оценив позицию и возможные ходы, Амани признал, что положение его противника безнадежно. Что теперь?
— Отлично! — Амир откровенно смеялся. — Значит, теперь можем сыграть в полную силу. Реванш?
— Как пожелаете! — сдавленно прошипел юноша, полыхнув огненными стрелами из-под ресниц.
Хуже всего было то, что он не понимал своего нового господина: к чему это представление! Забавляется? Почему бы и нет, развлечься можно по всякому и его готовили ко всему… И наконец нашелся ценитель. Должно быть, так!
— Ты интересный противник, — будто в ответ князь одарил похвалой за очередной удачный ход. — И мне наконец не придется скучать… за доской.
И снова не столько в словах, сколько в дразняще многозначительных интонациях проскользнуло что-то такое, что был бы Амани на самом деле коброй — уже давно раздул бы капюшон и ядом бы истек от злости. Неужто… сейчас наверное ему следует рассыпаться в благодарностях за столь высокое признание, внимание к своей недостойной персоне, заверив, что в любой момент к услугам властелина!
Что ж, яд разъедал его самого. Аман не мог увидеть себя со стороны, но ставший вдруг болезненным изгиб манящих губ, надлом бровей, в то время как юноша упорно искал необходимое решение, заставляли хмуриться и безотрывно наблюдавшего за ним мужчину: да, дар его далек от праздничной игрушки! Не тело было ранено его, а сердце…
Он мог бы запросто согнуть, сломать строптивого невольника — сломать можно все. Растоптать насилием гордость юного красавца, болью и страхом превратить в дрожащее животное, покорное, безвольное, привязать к себе, как собаку сажают на цепь… хотя скорее всего, Амани не сломается, не позволит сделать последнее с собой, лишь редкие, отчаянные уже, всполохи жаркого пламени совсем угаснут в его душе. Вместе с жизнью, по всей вероятности, — рука не дрогнула один раз, не дрогнет и второй.