От столба даже в самое смутное затемнение, в самую чёрную непогоду легко отыскать дорогу домой. Надо только повернуть направо и идти по булыжнику мостовой, пока не запахнет яблоками и навозом. Это будет базар. А за базаром всё просто: церковный забор с грудой брёвен возле него, большая, широкая площадь, почта и, наконец, родной дом - медсанбат.
Я бодро шла во мраке по еле заметным и ведомым только мне ориентирам, пока возле церковного забора кто-то не преградил мне путь в темноте.
- Кто здесь? - спросила я. - Что вам нужно?
Человек сделал шаг вперёд.
- Это ты, Шура? - спросил он. - Я хочу вот что сказать...
Это был снова Шубаров.
Я сразу узнала его по голосу, по тому, что он назвал меня необычно: Шурой. Так меня никто никогда не называл ни дома, ни в школе.
- Извини меня, - сказал быстро Шубаров и взволнованно замолчал. Я услышала его тяжёлое, как после долгого бега, дыхание. - Я ведь только сейчас сообразил, как я перед тобой виноват. Прости дурака!
Закусив губу, я молчала. Не в первый раз меня обижали. Но впервые взрослый человек извинялся передо мной, и я не знала, что нужно делать, как ответить ему.
- Что ж ты молчишь? - спросил он меня тихо. - Не хотел я обидеть... Я ведь не знал!..
- Ах, что вы, что вы! - Я пришла в себя от некоторого замешательства. - Какие мелочи... между друзьями.
Он не принял насмешки.
- Я ещё раз прошу: извини.
Вдоль церковной ограды лежат тёмными грудами неошкуренные толстые бревна, райисполком ещё до войны начинал в церковных подвалах какое-то строительство - не то хотел открыть мастерские, не то склад, но так незаконченным всё это и бросил. Мы стояли как раз возле такого большого бревна. Шубаров тронул меня за рукав.
- Садись! - приказал он мне и сел сам.
Я покорно села с ним рядом. Человек этот умел себе подчинять.
Шубаров, волнуясь, закурил. Взглянул на часы. Фосфоресцирующие стрелки на циферблате показывали ровно одиннадцать. Я давно уже опоздала к вечерней поверке, к отбою. Ну что ж. Отвечать - так теперь уж сразу за всё.
- Ну, рассказывай, - сказал Дмитрий Иванович.
Он сидел, полный такого сочувственного внимания и с такой готовностью ждал рассказа, что я растерялась. Никто никогда меня не расспрашивал, а у меня на душе давно уже так накипело...
- Что рассказывать-то? - спросила я смущённо, впервые стесняясь того, что могу невзначай сказать ему грубость. - О чём?
- Всё. О себе! - приказал он. Огонек его папиросы стал краснеть, потом округлился и надолго померк.
- Наверное, вам и так уже ясно...
В самом деле, о чём я могла ему рассказать? Что наш низкий бревенчатый дом крашен в зелёную краску. И ворота уже покосились от старости. И калитка качается и скрипит на ржавых петлях. Что три старых вяза, заслоняя ветхую крышу от непогоды, заглядывают в окно и бросают на стол, на узкую железную кровать и на старое зеркало зелёные пятна теней. Здесь мы и живём с матерью и сестренкой, у бабки. Живём бедно, впроголодь - из милости.