- А где же отец твой? - спросил у меня Шубаров. - Ведь есть же у тебя отец.
Он опять закурил. Не спросясь, я тоже взяла у него папиросу из пачки, неумело затянулась, давясь едким дымом.
Шубаров отобрал у меня папиросу. Затоптал её сапогом.
- Где он сейчас?
- Не знаю. - Я хотела ответить беспечно, но голос мой дрогнул.
- Другую нашёл?
- Нет. Не знаю... Просто бросил - и все! Ну откуда я знаю?! Да и какая вам разница? Не всё ли равно? Для меня он... умер. Его нет на свете - и все! И не было никогда. Понимаете?
- Это он или мать назвала тебя так - Александрой?
- Он. Отец. В честь Александра Македонского. - Я весело засмеялась. - Он сына хотел. А родилась дочь. Ну вот, имечко от сына-то и досталось дочери.
- А ещё братья-сёстры у тебя есть?
- Есть. Сестрёнка.
- Значит, и опять не сын?
- Да.
- Вот оно что!.. - Шубаров кашлянул глухо.- Собственно, я, только когда уже вышел из клуба, догадался... Извини, ради бога... Не хотел... Я ведь вовсе не собирался тебя обижать!
Я с горечью усмехнулась: какая мне теперь была разница - хотел, не хотел! Вслух я сказала небрежно:
- Ну, ерунда...
Почему-то сейчас я особенно ясно припомнила эти старые вязы под окном. Мои любимые толстые вязы. Колокольчики ипомеи на бревенчатой, крашенной зелёной краской стене. И бабку. Бабка стрижена под мальчишку, почти наголо. Ходит в чепчике, в чёрной сборчатой юбке и чёрной заплатанной кофте со множеством белых мелких пуговок. Перебирая связку вытертых до блеска ключей, она бродит по дому, шаркая подошвами, и бормочет ругательства: «Паскуды! Выродки! Чтоб вы подохли!» К кому это относится, нетрудно понять. Но мы с матерью делаем вид, что не понимаем. Да и куда нам тогда деваться, если мы вдруг поймём? Жить-то нам всё равно негде, кроме как только здесь, у бабки, матери бросившего нас отца.
Нам живётся здесь очень скудно. Мать часто болеет, поэтому мало зарабатывает. А когда она заболевает надолго, мы и вовсе сидим голодные. А у бабки же, как видно, водится припрятанное с давних времён золотишко: серьги, кольца, чайные ложки, цепочка к часам. Она продаёт их в Торгсине и там покупает себе и ест на наших глазах белый хлеб, масло, сыр, колбасу, пьёт кофе или какао. Чего не успеет съесть в один присест, завернёт, спрячет. Хлеб измерит бумажкой – и в шкаф, под замок. Поделиться с нами она не может: не хочет. Когда ей почему-либо взбредает в голову дать нам хлеба, она не отрезает его, не отламывает своими руками, а просто оставляет на какое-то время ключ в замке и уходит. Она может только позволить украсть...