Смешно? А может быть, и не смешно. Я, по крайней мере, не хочу начинать всё сначала. Я хочу жить сегодня, сейчас.
Помню белое от мороза Можайское шоссе. Ночной перекрёсток. Крепко сцепив пальцы, мы идём по обочине к головной машине. Там, впереди, во мраке возник какой-то затор, и командир батальона Иван Григорьевич Петряков послал меня вместе с Марьяной выяснить, что случилось. Потом он догнал нас сам, запыхавшийся, в заиндевелой шинели, держа руку в рукавице на ухе. Белый пар клубами вылетал у него изо рта.
- Я тоже пойду погляжу, - сказал он.
Но мне показалось, он просто не хотел отпускать от себя Марьяну одну.
Сначала мы идем медленно, не торопясь, потом прибавляем шагу, потом бежим. Толпа густеет, разрастаясь возле головной машины. В белом свечении сугробов, на фоне низкого зимнего неба люди сгрудились вокруг какого-то тёмного предмета, лежащего на обочине на снегу.
Мы со смехом подбежали и стали протискиваться в середину круга, расталкивая стоящих. Бойцы, молча смотревшие куда-то себе под ноги, недовольно оглянулись на наши быстрые шаги, на смех.
- Что здесь такое? Что случилось? - спросил Петряков.
Никто ему не ответил. Но люди посторонились, освобождая дорогу. Иван Григорьевич щелкнул карманным фонариком, и мы увидели на снегу мёртвую женщину. Она лежала голая, с вывернутыми руками, в безобразной, бесстыдной позе. Её груди были отрезаны, и вместо них темнели два плоских круга. Лицо, шея, плечи, глаза - всё было истыкано не то кинжалом, не то плоским острым немецким штыком. Восковая мерзлая плоть на вид была твердой, как камень. Сейчас даже трудно было угадать, какие муки вынесла эта женщина, прежде чем стать такой плоской и твердой каменной плотью.
Командир батальона постоял, недоумевая. Он словно не понимал, что так могли обойтись с живым человеком. Потом оглянулся на нас с Марьяной. Грубо крикнул: .
- Идите! Идите назад! Чего глаза пялить?! Чего тут ещё не видали?!
Но мы не двинулись с места.
До этого на войне мы не видели мёртвых женщин. Мы видели одних только мёртвых мужчин.
Петряков постоял, помолчал. Затем медленным движением стащил с себя шапку. Люди тоже сняли шапки один за другим. Несколько мгновений царила тишина. Было слышно тяжёлое, застуженное на морозе дыхание. Потом все пошли в разные стороны, молчаливые, каменнолицые.
- По машина-а-ааааам!
Заскрипев десятками, сотнями визгливых колес, колонна, наконец, стронулась с места и двинулась дальше.
Сидя в тесном неосвещённом автобусе, мы долго молчим, всё ещё находясь под впечатлением только что увиденного. Марьяна толкает меня в бок и спрашивает тихонько, так, чтобы Иван Григорьевич не услыхал: