Я спрашиваю, стоя ещё на пороге, у лежащего возле дверей:
- Товарищ, куда ранен?
- В ногу.
- Ну, дай я на тебя наступлю, где не больно, а?
- Валяй! - разрешает он равнодушно.
Я шагаю ему на грудь: мне нужно помочь тому, кто в правом углу: он предсмертно хрипит, задыхается, кровь клокочет уже где-то в горле.
Кто-то ласково меня уговаривает:
- Смелей наступай, сестренка, не бойся!.. Ему хоть бы что, абы не на рану...
На улице снова начинают рваться снаряды. Кто-то считает разрывы: «Один, два... один, два. Справа, слева... справа, слева». Тяжело вздыхая, предсказывает:
- Ну, сейчас возьмут в вилку...
Санитары вносят термосы с водкой, сухари, носилки. И я, закончив перевязывать, наливаю всем по стаканчику - не беда, что несколько больше, чем положенные по закону наркомовские сто граммов.
Фёдор Марчик тут как тут. Он приехал с конями. Сейчас он глядит на меня и вдруг строго спрашивает:
- А ты что это... свыше нормы? Тебе норма на что дана? Растранжиришь в два счета!
Но я, как всегда, огрызаюсь.
- Ну и что?! - отвечаю ему со злостью. - Ну и что - норма? Подумаешь, норма! Перелила каких-то несчастных тридцать граммов. Да он, может, в десять раз больше пролил крови за Родину.
Фёдор пристально смотрит на меня круглыми, как у кошки, глазами.
- Ах, вот ты как! - восклицает он ошеломленно и вдруг угрожающе шипит: - Ты мне здесь давай демагогию не разводи! Я приказываю! А не то... Сама знаешь!
Он не успевает докончить фразы. Позади нас в левый угол пятистенной избы влетает и с грохотом рвется тяжёлый снаряд. Действительно, немцы взяли нас в вилку. Вместе с Марчиком мы валимся на солому, на чьи-то ноги в лубках. Что-то рушится, трещит позади, вздымая тяжёлое, душное облако пыли. Стон... Крики...
Я первая поднимаюсь, оглохшая, полузадушенная вонью тротила. Качаюсь, придерживаясь за косяк. Помогаю подняться Марчику. Мы оба склоняемся над тем, кто лежал под нами.
- Жив?
В ответ слабый стон.
Держа на вытянутых руках провисающее, бессильное тело, мы с Марчиком медленно переступаем одеревеневшими ногами, спускаемся по ступенькам крыльца. Я с грохотом спотыкаюсь обо что-то железное, булькающее и чуть не падаю. Пытаюсь разглядеть, что мешает ступить дальше. На снегу, возле нижней ступеньки, всё ещё стоит термос с оставшейся водкой. Из его рваных звездообразных дыр на снег хлещет та самая прозрачная, жгучая влага, которую Фёдор только что пожалел дать бойцам.
- Вот она, ваша жадность! - говорю я. - Аж свистит!
- Но, но, разговаривай!..
Я вижу: хорошее у меня начало.
Я укладываю раненых на розвальни, как дрова, укрываю их сверху широким меховым одеялом, подтыкаю края одеяла под спины. Метель улеглась. Небо вызвездило, как дырявое решето. Снова крепко морозит. Потерявшие много крови, раненые в шинелях с разрезанными рукавами, в разорванных осколками ватниках сейчас будут мёрзнуть в пути. И я слепо оглядываюсь, не зная, чем бы их ещё сверху прикрыть. Ничего подходящего у меня нет под руками.