– Ёксель-моксель! – Тимофей Васильевич углядел генеральским глазом жёлтые ботинки у печки – не то взятку, не то подарок, не то плату за будущую наколку, – принесённые вчера Хохотуевым. – Обул, обул-таки тебя, бесов сын. Ботинки сунул, а крова тебе так и не предоставил. Я же ему сказал, что человек государственный, знаменитый, уже в годах, такому нужен тёплый ночлег, а он тебя здесь заморозить решил…
– Тимофей Васильевич, дорогой, да я сам его попросил об этом. – Степан Дмитриевич вступился за Хохотуева. – Я уж здесь, при детках своих, – он ласково оглядел скульптуры, – я их грею, и они меня греют. Это моя семья.
– Семья… – Глаза Дымобыкова затуманились, но длилось это недолго. Негоже думать властелину Циркумполярья о каких-то сердечных ценностях, когда есть ценности поважнее, к которым он приставлен правительством. – Живи, Степан Дмитриевич, я не против. Только как-то это неправильно такому уважаемому человеку, как ты, в карцере-то, пусть бывшем, будто ты какой лагерник. Ложе вон, смотрю, на нарах себе устроил.
– Я не жалуюсь, я человек привычный – где только в жизни не ночевал.
– Раз решил, так решил, не под конвоем же тебя отсюда в тепло вести. Да, – вспомнил снова Дымобыков о Хохотуеве, – мой Пинай не слишком в душу въедается? Если что, ты ему окорот давай, он ведь тот ещё хитрец, мой Пинай, на людях ананья, а в доме каналья, любого оседлает, как лис медведя.
– Что вы, что вы, Тимофей Васильевич! Товарищ Хохотуев очень даже меня выручает. – Он зачем-то посмотрел на ботинки, что тихонько подрёмывали у печки, и тут же переместил взгляд, чтобы Дымобыков не подумал ничего лишнего. – Вот с хвостохранилищем давеча познакомил. Мрамор привёз. Хороший, настоящий каррарский, сам к рукам идёт, когда с ним работаешь. Откуда у вас такой?
– А… – Тимофей Васильевич отмахнулся от вопроса, как от докучливого комара какого-нибудь: что, мол, тебе за разница? Я же здесь царь и бог, и каких только сокровищ не хранится в моих чертогах. – Слушай, я вот смотрю, ты всё на клочках рисуешь. Хочешь, я тебе бумаги пришлю? У моих особистов бумаги много, они ей даже задницу подтирают. Прислать?
– Хорошо бы, – обрадовался предложению Степан Дмитриевич, – с бумагой у меня туго.
– С бумагой у всех туго, во всём Советском Союзе, люди вон на обоях, на бумаге для убивания мух докладные пишут, а в Салехарде в начальной школе заменили тетради оконным стеклом – снимают полировку, делают стекло матовым и пишут, чтобы можно было стирать. Но для важного дела почему бы не подсобить с бумагой? Всё, Степан Дмитриевич, напозировался я, на сегодня хватит. – Дымобыков одёрнул китель. – Когда приду в другой раз, не знаю. Через Пиная тебе сообщу или пришлю кого-нибудь. Да, ещё, чуть не забыл, голова садовая. Скоро мы ждём гостей. Авраамий Павлович Завенягин будет у нас с визитом. Замнаркома внутренних дел товарища Берии, ну и добрый мой приятель по жизни. В общем, надо подготовиться по-достойному. Футбол хочу организовать. Люблю футбол, особенно мудиться. – Дымобыков сам же и рассмеялся своей заёмной пацаньей шутке. – Спектакль показать хочу. Артистов у нас хватает, пол-лагеря, почитай, артисты. Я по этому случаю хочу тебя, Степан Дмитриевич, попросить. Клуб у нас не ахти какой, сцена для спектаклей не предназначена, но хочется в грязь лицом не ударить перед дорогим гостем. Не в службу, а в дружбу, помоги нам оформить сцену. Не то что у нас художников нет, художники есть, имеются, но я им, если честно, не верю, заумные они все какие-то, нарисуют кубы с квадратами или, там, каких-нибудь херувимов, и красней потом за это художество. Ну что, Степан Дмитриевич, не откажешь?