– Но-но, разошёлся, гений, – осадил человека на авансцене Гнедич-Остапенко. – Стёпа, не слушай этого дурака-еврея, видишь, он даже на свету светится. А ты, Давид, вместо того чтобы на человека кидаться, разбирай, к чёртовой матери, это своё убожество. Надо же, такое за ночь наворотить! И эти груши тебе зачем?
– Убожество? Ты на него посмотри, – ткнул тот, кого назвали Давидом, пальцем в Степана Дмитриевича. – Он художник? Он предатель, он предал свободу творчества. Сталин на скале! Как низко надо пасть! Конёнков, Вучетич, Мельников, Рза… о, какие мы мастера! За тридцать сребреников продадим мать родную.
– Тише, ты, идиот! Голос убавь, – прикрикнул на него Гнедич-Остапенко. – Хочешь подыхать – подыхай, а других с собою в гроб не тяни. И на кой ляд я связался с тобой, Мошнягер?!
Вот тут Степан его вспомнил. Ну конечно! Давид Мошнягер. Помнится, всегда был горласт, вещал красиво, как Троцкий, и так же пафосно, мозги запудрить умел, кричал об искусстве будущего, одно время был дружен с Татлиным, вместе пели что-то под татлинскую бандуру, потом с ним раздружился, вроде бы украл распорку от крыла его аппарата. И не зря он упомянул Мельникова. Мошнягер был вначале во ВХУТЕМАСе, позже, когда Мельников пошёл на подъём, особенно после павильона «Махорка», ходил в учениках архитектора, потом, когда учителя душили конструктивисты, братья Веснины и Моисей Гинзбург, быстро переметнулся к ним, всплывал в Париже у Корбюзье. Больше он о Мошнягере ничего не слышал, крупных его работ не знал (да и некрупных тоже), тот, похоже, в искусстве не преуспел, кроме как в искусстве гордыни. И вот – здрасьте-пожалуйста, вот он я – объявился на Скважинке. Что, в общем, неудивительно, с его-то горловыми способностями. Горлом – не руками работать. Как там говорил один мудрый писатель: «Чем горластее человек, тем поганее его совесть».
– Давид Семёнович, здравствуйте! Я сразу вас не узнал…
– Мы уже на «вы»?
– А мы были на «ты»? Запамятовал. Вот вы упрекнули меня в предательстве. Что я Сталина изобразил на скале. Но мне с любого человека интересно делать портрет, и чем человек сложнее, тем больше у меня интерес.
– Знаем этот твой интерес. Оттереть нас, загнать в нечеловеческие условия, отравить этим вашим радием, расстрелять, заключить под проволоку, чтобы хапнуть себе побольше.
– «Нас», Давид Семёнович, если не секрет, это кого?
– А то ты не знаешь. Вы, антисемиты, все как один, только притворяетесь да болтаете, что у вас всеобщее равенство. Мы – мы! – вашу революцию сделали, мы первыми кровь пролили, мы косную, лапотную страну повернули лицом к цивилизации, к Америке, к Европе, к культуре. И нас за это вы… этот… ваш… на которого вы все молитесь… нас сюда, в кандалы, в путы, нам кирку и лопату в руки… Конечно, вам… ему… не нужны скрипка, виолончель, у вас главный инструмент балалайка…