– К Горе едем, хэбидя я, священное место – Гора. Там он, все там сегодня, – говорил ей ненец-погонщик, почти не управляя оленем – маленьким светло-рыжим умным кареглазым Юноко, – олень знал дорогу сам.
«Там он», – повторила она. Всякий раз почти половину жизни, когда она приезжала к нему, близко ли – в Москву ли, на Волгу, – за тридевять земель, как сейчас, он уже исчезал куда-то, оставался только призрак его и запахи покинутой мастерской.
Где сокровище ваше, там сердце ваше. Её сердце шло навстречу ему, иногда оно останавливалось, и тогда не хотелось жить. Хотелось, чтобы её, как куклу, зарыли в землю. «Неужели и сейчас пустота?»
Гора стояла над тундрой, приплюснутая, невысокая, плоскогорбая, поросшая разреженным лесом. Время было вечернее, солнце, льнущее к горизонту, трудно продиралось сквозь облака. Облачный цвет менялся от бледно-розового, ближе к Горе, до тёмного багрянца – над горизонтом. А на самых дальних пределах, на севере и особенно на востоке, небо было чёрным, военным, с отблесками гремучих молний, там ещё хозяйничала война.
Пинай стоял на Горе, поигрывая оленьей челюстью, прихваченной из мухоморского леса – так, на всякий случай, вдруг пригодится. Зэки ему рассказывали, что когда-то в стародавние времена один еврейский жиган положил челюстью при облаве сразу тысячу человек легавых. Ослиной, правда, а не оленьей, у евреев оленей нет, – но какая, слава радио, разница, оружие есть оружие.
– Хочу умереть красиво, в начищенных до блеска ботинках, причёсанный, зубы блестели чтоб, – сказал Пинай Бен-Салибу, чёрному эфиопскому дьяволёнку, перекрашенному революцией в красного.
– И зубы блестели чтоб? – удивился его желанию Бен-Салиб.
– А то! – ответил Пинай Назарович бывшему дикарю-эфиопу. – Смерти надо улыбаться в лицо, чтобы она не думала, что ты с ней играешь труса, её боишься. И с песней. – Пинай запел:
Ай за Уралом, братцы, за рекой
Казаки гуляют…
– Тише, на Горе нужно говорить шёпотом, – остановил его одноногий Калягин. – Здесь – тайна. В тишине – тайна. Громкие голоса – чужие. Тайна – это молчание. Это как ночь, которая погружает предметы в тайну. Так и Гора… Да, Ванюта?
Ненянг, Ванойта, а по-русски Ванюта, ничего ему не ответил, он прислушивался к корням священного дерева яля пя, как они, пронизывая всю тундру, дрожат, пульсируют, впитывают в себя силу, чтобы дерево победило смерть и зазеленело над уставшим от смерти миром.
Тимофей Васильевич Дымобыков был растерян и не по-командирски не собран. Хмель ещё гулял по нему, и комдив держался за тёплый ствол молодой лиственницы, она была ростом выше его лишь на голову, но стояла крепко, держаться за неё было надёжно.