Молодой человек продолжал созерцать ночную мглу перед собой. Он ещё раз механически повторил:
— Абу Ахмид спрашивает, узнаешь ли ты его.
Хуссейни продолжал рассматривать фотографии в молчании, вначале ничего не понимая, а потом, как будто его поразило ударом тока, со смятенным выражением и просветлевшими глазами пролепетал:
— Это мог бы быть... но... это невозможно... Мог бы быть... мой сын? Разве не так? Это мой сын?
— Это так, Абу Гадж. Абу Ахмид говорит, что это твой сын.
— Где он? — Хуссейни опустил голову, в то время как слёзы непроизвольно полились по его щекам.
— Мне это неизвестно.
Хуссейни кончиками пальцев ласкал личико ребёнка, которого он столько лет считал погибшим. По приказу Абу Ахмида ему много лет назад принесли маленький гроб с не поддающимися опознанию останками ребёнка, которого разорвало гранатой при обстреле лагеря беженцев. Он был таким, каким его изображали эти фотографии; таким, каким он представлял его каждый раз, когда пытался мечтать, каким он стал бы подростком, юношей, если бы только человеческая жестокость позволила ему вырасти. А Абу Ахмид все эти годы прятал его, держал в тайне, чтобы однажды использовать в качестве заложника... Вот сегодня и настал этот день для того, чтобы вынудить его, Омара-аль-Хуссейни, беспрекословно повиноваться. И вот почему Абу Ахмид был так уверен в том, что его приказы будут исполнены...
Теперь, имея своего сына во власти наиболее циничного и безжалостного человека, которого он когда-либо знал, даже самоубийство не могло стать способом побега... Хуссейни угодил в ловушку.
— Абу Ахмид говорит, что у мальчика всё в порядке и не надо волноваться.
В холодном автомобиле воцарилась гробовая тишина. Некоторое время спустя молодой человек поинтересовался:
— Разве ты не доволен, Абу Гадж? — И его не окрашенные чувствами слова прозвучали так, как будто были произнесены тоном жестокой насмешки.
Хуссейни утёр слёзы тыльной стороной руки и вернул фотографии.
— Абу Ахмид сказал, что ты можешь оставить их у себя, — пояснил молодой человек.
— Мне нет в этом нужды, — хрипло промолвил Хуссейни. — Его лицо навсегда запечатлелось в моей памяти.
Собеседник взял конверт и наконец повернулся к нему. Хуссейни мог теперь на мгновение заглянуть ему прямо в лицо, но встретился только с неподвижным ледяным блеском.
— Возможно, ты растревожился, но, поверь мне, это бесконечно лучше пустоты, ничего. Я скорее всего погибну, но у меня нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестёр. Нет даже друзей... Никто не будет оплакивать меня. Окажется так, как будто я никогда не существовал. Прощай, Абу Гадж.