Вполне возможно, что в ком-то из очень взрослых современников она еще «теплится», но выросло уже третье (как минимум) поколение, совершенно свободное от ее влияния и очарования.
Более того, эти новые поколения вообще никак не воспринимают русскую литературу. Ни как властительницу дум, ни как развлечение.
По этому поводу можно рыдать, угрожать, скандалить, продолжать морочить себе головы пафосной риторикой, но реальность от этого не поменяется; нет на свете силы, которая была бы способна увлечь новые поколения нюансами межполовых игр дворянства XIX века или душным «богоискательством».
Данная ремарка не имеет ничего общего с призывом сбросить русскую литературу с «корабля современности».
Нынче вопрос стоит лишь о том, как продлить национальной словесности хотя бы формальное, вегетативное, чисто сувенирное существование. Считается, что у народа обязательно должна быть хоть какая-нибудь, да литература. Пусть уже никому не нужная, утратившая обаяние, смысл и способность интересовать, но она должна быть. (К тому же она еще иногда пригодна как сырье для изготовления телевизионного «мыла».)
Говоря языком реаниматологов, сегодня речь идет о «мощности инфузионного насоса» и «наркозно-дыхательного аппарата», а не о «сбрасывающем» пинке в зад. Под «дыхательными контурами» и «дефибрилляторами» милая старушка сможет храниться долгое время и быть открытой для посещения заплаканными родственниками (читай — литературоведами). Те всегда смогут «поправить простынку», «потискать синеющую безответную ручку», то есть совершить все полагающиеся при посещении «овощной палаты» ритуальные действия.
В истечении срока годности русской литературы нет ничего загадочного. Время и полное изменение реальности всегда безжалостно к сочинениям, особенно к перегруженным идеологией.
Простой пример — Достоевский.
Как мы помним, именно его черносотенцы упорно объявляли своим кумиром и вероучителем. Они оказались абсолютно правы — иной аудитории у него практически не осталось. Правда, даже для них этот религиозный фанатик XIX века, крепко настоянный на эпилепсии и педофилии, чересчур «заборист», и при сегодняшнем «употреблении внутрь» разбавляется различными «о. менями».
Это опять-таки не означает никаких «сбрасываний» Достоевского, но указывает настоящее его место — в свечных ларьках, рядышком с «Журналом Московской Патриархии» и двуглавыми матрешками. С него можно сдувать пылинки, как с экзотического сувенира, но вот интерес к нему сложно пробудить даже таким проверенным способом, как ворошение старых пикантностей.