— Уморился, — говорю, — мужики, до невозможности. Видать, натура моя создана не для водолазного дела.
— Ты это зря, — Максимыч успокаивает, — для первого раза в двенадцатиболтовом вполне прилично шевелишься.
— Глубины боюсь, — признался я, — и вообще… Тошнит даже.
— Такое бывает, особенно когда долго в темноте мертвеца ищешь, — Николай меня тоже подбадривает, — психологической перегрузкой называется. У нас в учебном отряде при нулевой видимости новичков под воду даже не пускали.
— Психологическая само собой, — соглашаюсь, — а мне ног не поднять.
— Не суетись на дне, — Максимыч советует, — и не гонись за Колькой. Он три года на Севере в аварийно-спасательном отделении протрубил, у него от командующего именные часы.
— У Байрамова часы, — поправил Николай, усмехнувшись. — Ты, Андрей, наверное, ил как глину ногами месишь. На это никаких сил не хватит. Работай, главное, травящим, чтобы воздух тебе ноги из ила вытаскивал. Держи воздух так, чтобы полулежать грудью на воде мог, как на подушке. И не дергайся резко…
Вечером, у костра, когда накормил нас Гога шашлыками до отвала, я спросил у Николая:
— У тебя правда в Москве книжка выходит?
— Да, небольшой сборник.
— И что… так просто? Взял и написал? И напечатали?
— Нет, не просто. С пятого класса стихи пишу.
— И часто?
— Что часто? — не понял Николай.
— Сочиняешь стихи.
— Каждый день, — Николай словно бы удивился моему вопросу.
— Сегодня тоже?
— Написал одно утром.
— Прочитай.
Николай не ответил, лежал возле костра на ватнике, помешивал угли палкой. Федот с Василием ушли уже в деревню спать; Максимыч сидел поодаль на чурбаке, ковырял зубы щепкой, осоловело щурился на огонь. Гога, заварив чай, побежал с чайником по тропинке вниз, к озеру. Черная бурка его отца виднелась на берегу.
— Прочитай, — вновь попросил я.
— Ладно, слушай, — Николай откинулся от костра на спину, заложил руки за голову, — четыре строчки всего:
Что-то в сердце моем оборвалось.
Может, жилка какая, а может, струна.
От любви и надежд, может быть, надорвалось.
Ну, а может быть, просто… пора?
— Да, пожалуй, пора, — проговорил Максимыч, поднимаясь с чурбака, — завтра подъем сделаем на час позже. Не высыпаюсь что-то.
— И вчера написал? — спросил я.
— Вчера вот эти:
За окном дождливым мразь, молоко.
Эх, желаньице б сейчас снизошло.
Загорелась бы в душе хоть одна
Позабытая зовущая звезда.
Озарила бы лучом хоть на миг
Одичалый мой небритый лик.
За окном дождливым мразь, молоко.
Ни в душе, ни в небе — никого!
— Пошли что ли? — пригласил Максимыч.
— Иди, Максимыч, мы скоро, — отозвался Николай. — Полежим еще чуток.