В пятом часу утра я села раскладывать лекарство по записи к утреннему приему. Бежит Лялька. Глаза – девять на двенадцать. Оглядывается по сторонам, будто ее партизаны в разведку послали. Подлетела ко мне и давай шептать.
– Ладно, – говорю. – Не гони картину. Подождут.
Я встала, зашла к Ивану Афанасьевичу, поправила кислородную трубочку под лейкопластырем на его небритой верхней губе, уменьшила частоту подачи капельницы, послушала, как он дышит, и вышла из палаты. Заглянула к Нине на первый пост:
– Нинуля, посмотри за моими. Я минут на десять смоюсь.
На лестнице меня уже ждала Лялька. Любопытная, как кошка!
– Можно мне с тобой?
– Косынку поправь. Ходишь как халда.
Спускаемся во двор. Больничка у нас старая, со времен царя Гороха. Дворик такой серенький, петербургский. А посреди двора стоит голубая «семерка» с распахнутыми дверцами и сама Кисуля при полном параде сидит за рулем и приемничек крутит. Рядом Симка-Гулливер. Выставила свои длинные ноги наружу и покуривает.
– Привет, – говорю. – Каким ветром?
– Заходи! Гостем будешь! – С грузинским акцентом отвечает Кисуля и открывает задние дверцы.
Мы с Лялькой влезаем в машину, закуриваем. Лялька глаз оторвать не может от Кисули и от Гулливера. Конечно, девки прикинуты будь здоров и не кашляй. Ляльке такое и не снилось…
Кисуля осторожно покосилась на Ляльку. Я ее успокоила:
– Теоретически ребенок подкован.
– Пора в свет выводить, – смеется Гулливер.
– Перебьется, – говорю. – Работа была?
– Да ну… Фуфло одно, – машет рукой Кисуля. – «Штатника» из валютного бара вынула, а он в нажоре. Лыка не вяжет – в дело употреблен быть не может. Возился, возился – все без толку. Только время потеряла.
– И мимо денег пролетела?
– Она-то не пролетела, – смеется Гулливер. – Она свои сто баксов скушала. Это я пролетела. Но как! Сдохнуть можно!.. Кидаю Генке-халдею пятнашку. Он меня сажает стол в стол со здоровенным френчем. Бугай выше меня. Плечи – во! Морда – застрелись!.. К трем часам ночи я его в тачку, везу к себе, а он мне по дороге заявляет, что женщинами не интересуется, а любит только мужчин. И если я ему сейчас мужика предоставлю – триста франков мои. Ну надо же! Я ему говорю: «Ах ты ж, гомосек несчастный! Я на тебя полночи убила… Плати неустойку!» Алексей Петрович, водила из второго таксомоторного, – ты его знаешь, – хохочет – я думала, мы во что-нибудь врубимся. Короче, разворачиваем тачку и обратно. Вот и считай – пятера – на входе, рупь – гардероб, пятнашка – Генке, четвертак – Алексею Петровичу. Одни убытки…
– Неустойку сдернула?
– Как же! Заплатит френч неустойку! Будто ты не знаешь… За франк удавится, педрила-мученик. Хорошо, в это время Кисуля отработала и на пандусе меня подобрала.