Она сегодня не была вдовой — в праздник солнечного поворота траур оставляли, это было время торжества жизни, на котором не было места смерти. На ней было красное платье с тонким черным кантом, и оно оттеняло ее белую кожу. Волосы не были спрятаны под вдовий убор, а только сколоты наверху и забраны нитками жемчуга. Дойл почувствовал, что у него шумит в ушах.
Не задумываясь и не сомневаясь, леди Харроу подошла к нему и сделала низкий реверанс, а потом негромко произнесла — не то обращаясь к Дойлу, не то к самой себе:
— Я никогда не знала вашего имени, милорд, а сегодня случайно подслушала. Торден… — Дойл не любил это обращение, но он был готов забыть об этом, потому что ее губы произнесли его имя удивительно приятно и мелодично.
— Я… — ему пришлось сначала сглотнуть, чтобы заговорить, — я надеюсь, что ваше самочувствие улучшилось.
— Вы знали, что мне нездоровилось, милорд?
— По долгу службы я стараюсь знать обо всем, что происходит в стране, — ответил он.
— Даже о таких пустяках? — она улыбнулась и заметила: — Я думала сообщить вам, что на время оставлю двор, но не сочла это уместным.
Дойл хотел было сказать о том, что собирался послать к ней слугу, но не нашел в себе достаточно мужества для этого и сменил тему. Почему-то ему показалось, что леди Харроу отлично поняла, о чем именно он ей не сказал — во всяком случае, ее глаза блеснули очень лукаво и немного насмешливо. Ответив на несколько его вопросов, она сказала:
— Вы сегодня очень задумчивы, милорд.
Разумеется, стоило сообщить, что он думает о ее несравненной красоте (тем более, что отчасти это было правдой), но вместо этого Дойл признался:
— Королю нужны деньги, и я думаю о том, где их взять.
Он собирался добавить что-то вроде извинения за свою возможную рассеянность и заверить леди Харроу, что он счастлив ее видеть, но не успел — она рассмеялась и спросила:
— Королю нужны деньги? Или вам?
— Мне. На нужды короля, — честно ответил Дойл.
В этот момент зарубили трубы и загрохотали барабаны, и в зал прошествовал одетый в золото Эйрих. Среди своих придворных он сиял так ярко, как сияет солнце в сравнении с кострами.
Подозревая, что праздник будет скучным, Дойл и не представлял, насколько окажется прав. Когда спустя два часа шуты не перестали козлами скакать через огонь, корча рожи и то и дело издавая непристойные звуки, он понял, что его терпение медленно, но верно иссякает. Что думал о представлении Эйрих, сказать было сложно — он выглядел благодушным и довольным жизнью, улыбался, прикладывался к кубку и то и дело поворачивался и что-то шептал на ухо королеве. Королева кривилась и дула губы, но не из-за праздничной программы, а из-за того, что ей не дали для праздника утянуть талию — ее крики по этому поводу слышал весь замок, но Эйрих был непреклонен, и Дойл, если бы кто-то спросил его мнения, полностью поддержал бы брата. В конце концов, кое-кто утверждал, будто уродство Дойла — как раз результат того, что его мать до последнего дня старалась стянуть живот потуже. Правда это или нет — рисковать здоровьем наследника не хотелось.