— Мне придется выпустить рвущуюся наружу скверну, милорд. Но я постараюсь, чтобы вы как можно меньше чувствовали боль.
Он отошел и вернулся обратно со стопкой скатертей и свечой. Положил скатерти на постель и достал откуда-то из складок одеяния тонкую иглу. Поднес к пламени свечи и держал долго, а потом коротким быстрым движением вонзил куда-то под мышку. Дойл вскрикнул, а игла уже вышла наружу, и лекарь прижал к месту прокола одну из скатертей. Снова поднес иглу к свече и воткнул вновь — в пах.
Дойл потерял сознание и опять вступил в неравный бой с голосом, зовущим его поиграть и предвкушающим веселое времяпрепровождение.
Следующее пробуждение было не в пример приятней: он очнулся от тихого напева, только относительно музыкального, чем-то напоминающего соединение молитвы и народной песни. Язык был Дойлу незнаком, но певучим переливом напоминал восточный.
— Почему вы никогда не делаете то, что вам говорят, леди? — прохрипел Дойл. Песня оборвалась.
— Как вы себя чувствуете, милорд? — спросила леди Харроу, не подходя к нему.
Он не ответил, просто закрыл глаза, наслаждаясь короткой передышкой.
— Лекарь Хэй пустил вам кровь, это ненадолго, но снизит жар.
Пожалуй, в очередной раз говорить, что ей нечего делать в этой комнате, у Дойла не было ни желания, ни возможности. Вместо этого он повторил тот вопрос, на который так и не получил ответа:
— Послали в Стин?
— Гонец ускакал сразу же. Мы… милорд, вам нет смысла думать об этом, потому что отсюда король все равно ничего сделать не сможет. И…
Дойл приподнял бровь, надеясь, что этого движения хватит для участия в разговоре.
— Мы сумели убедить его величество, что он не должен навещать вас.
Это верно. Если рядом сляжет Эйрих, Стению можно будет хоронить.
— И лекарь разрешил мне бывать у вас только тогда, когда он не занимается вами, — продолжила леди Харроу, и в ее голосе прозвучало явственное недовольство.
— Хвала Всевышнему.
Ирония вряд ли была различима.
Леди Харроу еще что-то говорила — но Дойл снова погрузился в пучину видений и чудовищных образов и уже не слышал ее слов, и только непритязательный мотив эмирской песни был соломинкой, за которую он пытался удержаться, чтобы не утонуть.
Различие между днями и ночами стерлось. Собственно, стерлось само течение времени. Осталась боль — и короткие улучшения, наступавшие после того, как лекарь Хэй пускал кровь или поил его своим горьким отваром.
Тело перестало принадлежать Дойлу — во всяком случае, всем сердцем он старался убедить себя в том, что это тело — не он. Не ему взрезают вены, не ему прокалывают огромные гнойные бубоны, и не он раз за разом выблевывает жалкие крохи пищи, которые лекарь старается ему дать. Это все происходило с его телом. Он же, пусть и запертый в клетке тела, оставался собой, его разум был тверд — во всяком случае, когда не склонялся под натиском кошмаров. Мысленно он искал способы справиться с угрозой Остеррада, думал о том, кто и как без него поймает могущественную ведьму, а иногда отчаянно жалел о том, что не нашел в себе мужества и не узнал, что ответила бы леди Харроу на его предложение. Последнее было глупее всего — хотя бы потому что не имело ровным счетом никакого значения.