Шатер Дойла, как и всегда, стоял на некотором отдалении. Он позаботился о том, чтобы Ойстер никуда не сбежал — но не имел возможности выставить внешнюю охрану. Никто не помешал леди Харроу подойти к шатру, а потом в ужасе убежать прочь.
— Моя леди кажется сильной. Но на нее легло слишком тяжелое бремя. Как она могла не испугаться, когда у нее перед глазами встали крики людей из ее деревень, — старуха наклонила голову.
— За то, что ты рассказываешь это мне, в тайне от своей госпожи, — медленно произнес он, — тебя бы следовало высечь.
Старуха улыбнулась тонкими губами:
— Я так стара, высокий милорд, что мне ни плеть, ни смерть не страшны. Мне страшно только, что я умру, и никто не защитит больше мою леди.
— И ты полагаешь, — он напрягся и вспомнил имя, которое она называла, — Мила, что я ее смогу защитить?
— Я хоть и стара, но не ослепла, высокий лорд, — ответила она.
Это он тоже чувствовал — цепкий, пронзительный взгляд. Что она заметила — один Всевышний знает. Но она была права.
Дойл снял с пальца золотой перстень, по случайности надетый сегодня, и протянул:
— Возьми, старуха. Моя благодарность.
Мила опять улыбнулась и покачала головой:
— На что мне ваше золото, милорд? В могилу его не заберешь.
— Тогда чего хочешь?
— Вы мне спасибо скажите, милорд, я и рада буду.
Дойл не мог бы объяснить, почему, но ему подумалось, что он охотнее дал бы три таких перстня и еще кошель золота, чем поблагодарил бы ее. Но он отбросил эту мысль и произнес:
— Спасибо.
Она опять поклонилась. Если бы люди Дойла не обыскивали комнату этой служанки, он заподозрил бы ее в ведовстве: слишком ярко блестели у нее глаза, слишком странно она улыбалась. Но у нее не нашли ни одной книги, ни одной травинки, ни одной черной свечи или каких-то других предметов для грязных ритуалов. И, в конце концов, будь она ведьмой, она едва ли стала бы привлекать к себе его внимание.
Когда она ушла, Дойл снова лег на тюфяк и закрыл глаза. На пир идти не хотелось, хотя и было необходимо. Мысли в голове скакали, как табун на выгоне, но он волевым усилием не позволял себе ухватиться хотя бы за одну из них. Нельзя размышлять серьезно, пока пульс бешено бьется. Он все-таки притянул к себе графин вина и сделал глоток прямо из него. Горло обожгло, и Дойл как-то отстраненно заметил, что ничего не ел.
Словно прочитав его мысли, Джил поднес ему поднос с мясом, уже нарезанным ломтями, и пробормотал:
— Милорд, вы так и не ели с утра.
Мясо на вкус показалось сухим и пресным — вероятно, из-за усталости. Прожевав несколько кусков, Дойл откинулся обратно на тюфяк, поворочался, чтобы устроить проклятое, надоевшее хуже смерти плечо, и закрыл глаза.