В комнату вбежал Джил, взволнованный и как будто напуганный.
— Милорд, у вас просят ау… мне не выговорить, но вас хотят видеть.
— Судя по твоей напуганной роже, мальчишка, это никто иной, как Всевышний. Или же Враг его, — ровно ответил Дойл, но тоже ощутил волнение — у него редко испрашивали аудиенцию, скорее уж он их назначал — правда, встречи чаще всего проходили в Красной камере.
— И кто это?
Джил хлопнул глазами, сглотнул и с торжественностью произнес:
— Леди Харроу.
Если бы ему удалось не задержать дыхание, он гордился собой. Но ему это не удалось. Мысли заметались. Что ей нужно? Она ясно дала понять, что не желает иметь с ним дела, а ее служанка неплохо объяснила причину. И вот, она здесь — зачем? Сообщить что-то важное для короля? Или — конечно, Дойл в это не верил, но мысль промелькнула — сказать, что ей не хватает его общества?
Резко оборвав себя, он велел:
— Проводи ее… — он замер, пытаясь придумать, где ее принять, — в мою столовую.
Это была совершенно бесполезная и почти не использующаяся комната — личная столовая младшего принца. Возможно, принцу Тордену, которому надлежало окружать себя собственной свитой, она бы и пригодилась. Но у милорда Дойла свиты не было, а ел он либо за столом короля, либо в спальне. Чтобы не вызывать его раздражения, управляющий старательно топил камин и в столовой, поэтому Дойл мог не опасаться, что его неожиданная гостья замерзнет.
Отложив бумаги, он отправился к ней, подавив малодушное желание сменить пыльный колет на более нарядный камзол.
Она стояла возле узкого окна, в темном платье, закутанная в широкий плащ из недорогого, но теплого меха. Свет так падал на нее, что ее волосы, выбивающиеся из-под вдовьего убора, сияли, а глаза казались темнее и влажнее обычного.
— Леди Харроу, — сказал он, заставляя себя говорить ровно, — я удивлен вашим… приходом.
Он до последнего надеялся, что она все-таки улыбнется и скажет что-нибудь доброе. Или смешное. Проклятье, он бы и на глупость согласился.
Но ее глаза сверкнули все тем же гневом, губы побелели. Она сделала два стремительных шага вперед и замерла, стиснула в кулаки маленькие руки. Что бы ни привело ее, она пришла, кипя гневом.
— Милорд Дойл, — произнесла она с явным трудом, — простите, что тревожу вас в часы вашего неустанного труда, — это было произнесено с такой злобой, что не услышал бы ее только глухой, — но я пришла свидетельствовать в пользу невиновного.
Дойл невольно приподнял бровь, от всего сердца надеясь, что не услышит сейчас ни слова в защиту милордов. И его надежды оправдались.