Едва милордов вывели за двери, неприятное чувство в груди Дойла пропало — теперь можно было расслабиться. Он разогнул и вытянул вперед праву ногу, размял колено и негромко удовлетворенно выдохнул. А потом встретился взглядом со стоящей в толпе, мрачной, рассерженной леди Харроу.
Как только закончился суд, Дойл, сам понимая, насколько глупо поступает, бросился в толпу и успел перехватить рыжеволосую леди до того, как она покинула замок. Она остановилась — но глаза ее метали молнии.
— Приветствую вас, леди Харроу, — Дойл обозначил поклон, но не стал мучить спину, кланяясь по-настоящему. Она присела в реверансе, а поднявшись, спросила тихо:
— Неужели кровь — это плата за ошибку?
— Вы собираетесь обвинить меня в том, что я отправил в руки палача тех, кто пытался убить короля? И меня заодно? — уточнил Дойл спокойно.
Леди Харроу качнула головой:
— Нет, милорд, я знаю, что вы не могли поступить иначе. Но разве вина тех, кто замыслил зло, и тех, кто только знал о нем, равна?
Дойл, бросив взгляд на кружащих вокруг придворных, указал здоровой рукой на длинную галерею, опоясывавшую большой тронный зал. Леди Харроу пошла первой, он последовал за ней, отставая на полшага.
— Их наказание не равны, — сказал он, когда лишних ушей в округе не осталось.
— Смерть, милорд, это всегда смерть — не важно, как она пришла, — заметила леди Харроу.
— Не соглашусь с вами, леди. Лучше умереть в бою, когда кипит кровь, когда отступает боль, чем на плахе — час за часом ожидая конца. И лучше умереть от короткого удара топором по шее, чем в долгих мучениях.
Некоторое время они молчали, потом леди Харроу сказала:
— Итог все равно один — жизнь тела прерывается, а душа возвращается к Всевышнему.
Дойл позволил себе короткую улыбку:
— Вы так говорите, потому что, хвала Всевышнему, никогда не испытывали настоящих страданий плоти. Боль — это то, что страшит сильнее смерти. Вы правы: смерть — это возвращение, надежда на, возможно, новую жизнь. А боль не дает даже отзвука надежды.
— Вы много думали об этом, — произнесла она резко, кажется, имея в виду его методы допроса, но тут же осеклась, замерла, сбившись с шага, на щеках проступил румянец стыда. Дойл постарался поднять голову выше, встретился с ней взглядом.
— Действительно, много, — и первым снова пошел вперед.
В самом деле, размышления о боли были его частыми гостями — нельзя не думать о том, что ощущаешь ежечасно и ежедневно на протяжении всей жизни. Но меньше всего на свете он хотел, чтобы леди Харроу думала об этом и жалела его. В конце концов, даже ее злость, презрение, пусть ненависть — предпочтительней, чем жалость.