Избранное (Ружевич) - страница 142
Перед моими глазами, в памяти моей встают все новые и новые здания, скульптуры, шедевры живописи, живые и мертвые картины. Над Вечным городом проносятся огромные самолеты, эти гиганты, должно быть, летят через Атлантический океан, в Америку и из Америки. Вчерашний фильм «Гробница вампира». Должен сознаться, что порой я не прочь пойти в кино, только без приготовлений, без очередей. Завернуть в какой-нибудь переулок, купить билет, посмотреть фильм. Люблю картины, далекие от повседневности. Фильмы могут быть фантастические или детективы, действие может происходить на Марсе или, допустим, под водой. Люблю фильмы такие, как «Кинг-конг»>{111} или «Камо грядеши»>{112}. В этом маленьком кинотеатре я уже второй раз. Фильмы здесь крутят с утра до вечера без перерыва, билет стоит всего сто лир, не то что в кинотеатрах — дворцах, где выложишь шестьсот, семьсот, а то и восемьсот лир. Если я могу посмотреть подряд три фильма — по сто лир за билет — и каждый из этих фильмов переносит меня в другой мир, раздумывать не приходится. Терпеть не могу, когда в кино показывают обычные жилые дома, пеленки на веревках, грязную раковину, пьяного небритого отца семейства в грязной рубашке, его взлохмаченную супругу с целым выводком сопливых ангелочков, готовых по любому поводу поднять вой. Такого я насмотрелся в жизни, сыт по горло. Люблю фильмы странные, даже самые неправдоподобные, соскучился по сказкам. Я, например, никогда ни от кого не скрывал, что верю в летающие тарелки. Скептические улыбки окружающих меня не смущают. Я даже готов сознаться, что вот уже много лет вырезаю из газет и журналов заметки и статьи, где есть хоть какой-то материал про летающие тарелки. Разумеется, это вовсе не означает, что из них непременно должны вылезти «марсиане». Рисунки и рассказы нашего земляка Адамского кажутся мне чистейшим вздором. Но многие научные и военные организации уже давно ведут наблюдения над этими, как говорят специалисты, «неопознанными объектами». А я уверен, — армия выбрасывать деньги на помойку не станет. Некоторые сообщения невозможно опровергнуть. Можете смеяться надо мной сколько влезет, сказал я как-то в одной компании, но только когда Пий XII в ватиканском ухоженном парке видит Иисуса Христа, который только что вышел из-за кустов, вы не больно-то смеетесь, потому что Пий XII дал вам понять, что он своими глазами видел Христа с пылающим сердцем, в белых одеждах; в нашей столице, в современном городе Варшаве, тысячи людей видели на куполе костела богоматерь, и никто не совался, не вступал с верующими в спор, потому что с ними шутки плохи. Тогда вам было не до смеха, а над летающими тарелками вы смеетесь. Вряд ли отделаешься смехом от события, случившегося в ночь с 21-го на 22 октября в аргентинской деревне Франкас, в провинции Тукуман. Об этом сохранились свидетельства очевидцев, и у меня нет оснований верить Пию XII и не верить этим людям. Таинственные объекты — всего их было шесть — около сорока минут неподвижно висели в воздухе в нескольких десятках метров от первых деревенских построек. При их приближении в воздухе запахло серой, стало жарко. Каждый из этих объектов был равен примерно восьми метрам в диаметре, и в каждом было по шесть окошек, симметрично расположенных. С помощью двух прожекторов они, казалось, прощупывали территорию, белые и красно-фиолетовые лучи залили деревню ослепительно ярким светом… Когда «неопознанные объекты» улетели, деревушку Франкас окутало густое облако белого дыма… Блажен, кто верует. Я верую. Я могу привести по памяти десятки таких вполне правдоподобных сообщений. Летают же ангелы, почему бы не летать и тарелкам. А может быть, в наши дни ангелы уподобились тарелкам. Мир, наши континенты все время под угрозой. На этот раз война в Конго. Мы снова на краю пропасти. То, что происходит в Катанге, касается меня ничуть не меньше, чем события в Вечном городе. Над Россией сбит самолет У-2 со шпионом Френсисом Пауэрсом, и конференция в верхах не состоялась… Наши хозяйки снова скупают в магазинах сахар, муку, сало. Хочешь жить — умей вертеться. И все-таки никогда еще жизнь наша не была в такой опасности. Мы на пороховой бочке, правда, она набита не порохом, а бомбами — атомными и водородными. А ведь чтобы понять произведение искусства, надо сосредоточиться, вникнуть, обо всем забыть. Но разве современному человеку доступна такая роскошь? Вот несколько наблюдений, сделанных мною в музее, — они невольно наводят на размышления. Мне посчастливилось побывать во многих музеях и галереях искусства. Скажу больше, не просто побывать, а не жалея ни сил, ни денег на входной билет, погрузиться в этот мир. Впечатления очень пестрые, были святые и возвышенные минуты, но вместе с тем немало и смешных моментов, и все сплелось вместе в один венок. Мы пришли, чтобы посмотреть бессмертное творение божественного Рафаэля — Форнарину. Толпа женщин сломя голову мчится по залу, лысый экскурсовод ведет их к какой-то картине, где изображены две собачки. Под этими собачками он болтает три минуты. Затем долго нахваливает богатую раму из позолоченного гипса и наконец со словами «оригинал» показывает на портрет. Женщины толпятся перед Форнариной. Эта видит одно, та другое. Взгляды, голоса, возгласы, исполненные восторга. Но стаду пора мчаться дальше. Обеда ждешь минут десять — пятнадцать, иногда полчаса. Потом едим, сопим, рассчитываемся с официантом. На это уходит час, а то и два. Стало быть, время у нас есть. И эти же два часа мы тратим на то, чтобы осмотреть сто, двести, триста картин или скульптур — шедевров мирового искусства. И среди них творения Ханса Гольбейна, Эль Греко, Караваджо, Паоло Веронезе, Тициана, Джорджоне, Беллини, Корреджио, Рубенса, Рафаэля… Если эти два таких туриста уделили божественному портрету всего полминуты и, может быть, никогда больше к нему не вернутся, то непонятно становится, зачем вообще существуют музеи. Конечно, быть может, они опаздывали на самолет, а может быть, в музее пожар. Все может быть, хотя, скорей всего, эти туристы преспокойно сидят себе внизу в буфете, заказывают вино, коньяк, водку, кофе… Разумеется, никого нельзя заставить насильно восхищаться красотой, это не наказание, а великая милость. Но достойны ли мы, современные люди, этой милости? А вообще-то, бедные женщины вовсе не виноваты в том, что экскурсовод потащил их к собачкам. Впрочем, все равно, многие из них разглядывают мраморный столик, глядят на потолок или в окно. При этом пробки на улицах страшные. Вчера я ехал до пансиона три часа, а пешком добрался бы за час. Ликвидация частных машин на улицах большого города — первый шаг на пути к революции. Но на это у нас не хватает ни воображения, ни революционной смелости. В храмах искусства порой случаются и смешные происшествия с несколько, я бы сказал, эротической окраской, они невольно привлекают внимание. Разумеется, не надо забывать об оборотной стороне медали. Я тихо веселился, глядя на одного высокого господина, который очень долго и внимательно приглядывался к «Купающейся Афродите» из мрамора. Осанкой, манерой одеваться он походил на англичанина, но с таким же успехом он мог быть, скажем, бразильцем, немецким или цыганским бароном… Господин барон был очень длинный и, чтобы прочесть надпись, согнулся вдвое, как складной нож. Он с необычайным вниманием вглядывался в лоно богини любви, так что чуть не уткнулся в него носом, потом зашел сзади, посмотрел на ягодицы, наклонился, выпрямился, обошел статую со всех сторон и так увлекся созерцанием этой окаменевшей красоты, что не заметил живой, вполне реальной женщины, в зеленом свитере и желтых брючках; желая прочесть надпись, она самым бесцеремонным образом вклинилась между Афродитой и фон-бароном, нагнулась, выпятив при этом оба полушария; барон, словно бы ничего не замечая, смотрит на «мадам сижу», а «мадам сижу» на табличку. Стоя поодаль, я потешался, глядя на это зрелище. Наверное, я не способен сосредоточиться, любая мелочь отвлекает мое внимание. Огромная голова Юноны тоже не привела меня в восторг. Она слишком массивна, бездушность увеличенных во много раз черт лишает это лицо всякой жизни. Трудно понять, в чем тут дело, ведь многие гениальные люди восхищались Юноной, но, может быть, это поклонение постепенно превратило живое лицо в мертвый, застывший лик. Насколько ближе моей душе маленькая скромная, таинственная скульптура — спящий мальчик. Возле него я провел не один час. Окна были закрыты шторой, холодный мрамор утратил полированную твердость мертвого камня и, казалось, еще хранил дыхание мастера, тепло его рук. Может быть, причиной всему была моя усталость, приглушенный, с трудом пробивавшийся сквозь шторы свет, безлюдность зала. Обрисованные мягкой и необычайно выразительной линией ягодицы поглощали мягкий свет, он шел дальше вслед за изгибом спины, окутывая плечи, защиту и поддержку для склоненной головы мальчика. Между бедрами, больше похожими на девичьи, словно бы уснув, покоился мужской член. Я смотрел на погруженный в сон мрамор с нежностью и любопытством. По-прежнему, кроме меня, в зале никого не было, и мраморный юноша мог мирно продолжать свой сон. Должно быть, мое долгое пребывание в пустом зале пробудило чью-то бдительность, потому что я вдруг услышал шаги смотрителя, который вошел, огляделся по сторонам и вышел. Я разозлился, хотя мои претензии не имели оснований, ведь смотритель призван охранять эти сокровища. Чего только не бывает в музеях. И пропажи, и безобразные дикарские выходки. Подмалевывают женщинам на портретах усы, выкалывают глаза, не щадя бесценные полотна, просверливают дыры на теле обнаженной, а то и просто заляпывают тушью, мажут смолой. Эти проявления человеческого безумия и деградации личности ведут к тому, что многие галереи закрывают, не хватает средств, чтобы содержать армию сторожей. Мое затянувшееся пребывание в этом зале, мой робкий восторг вызвали подозрение. Что же делать, музейные сторожа тоже привыкли к резво пробегающим табунам. Мне захотелось показать сторожу язык. Его внимательный взгляд так взбесил меня, что я отвернулся. Пожалуйста, карауль и подсматривай сколько влезет. Если захочу, могу оставаться здесь хоть до закрытия. Имею право. Сев в угол, я сделал вид, что любуюсь маленькой девичьей головкой; отделенная от тела, она стояла на постаменте, словно на древесном стволе. Вот она, одна из величайших тайн искусства, и на старости лет судьба позволила мне приобщиться к ней. Разумеется, нельзя сказать, что раньше меня искусство не интересовало. Я не имел к нему доступа. С картинами я знакомился, главным образом, по репродукциям в журналах. И все же должен сознаться, что ни в детстве, ни в юности я не видел ни одного мало-мальски стоящего произведения искусства. На стенах нашей квартиры висел большой портрет Костюшко, написанный кем-то из друзей дома маслом, вождь в сермяге и конфедератке выступал на свекольном фоне, но кроме вздернутого носа никакого сходства с натурой художник не передал, впрочем, и тут он сильно переборщил, потому что из-за этого дурацкого носа Костюшко выглядел просто смешным. Впрочем, как выяснилось, художник писал портрет с цветной почтовой открытки, которую он нашел в нашем домашнем альбоме. У нас в комнате среди цветочных вазонов стояла гипсовая статуя — женщина с распущенными волосами, с разбитым кувшином у ног. Скульптура была покрашена так, что на первый взгляд могла показаться бронзовой. Но кое-где краска слезла и виднелся гипс. Был у нас дома и белый орел из алебастра, казалось, он вот-вот взлетит. У ног его лежали порванные кандалы. Были еще портреты, изображавшие святых и людей светских, но не буду их перечислять, потому что грусть сжимает мое сердце при мысли, что эти убогие поделки казались мне чудом из чудес, именно они-то и служили пищей для глаз. Судьба дала мне возможность увидеть бесценные сокровища живописи и архитектуры, но и я тоже принадлежу к немногим избранным. Старая кухарка умерла, ничего не зная о Рафаэле и Микеланджело, даже и слыхом не слыхала, что такие жили на свете. А наш бедный Петр? Что он в этой жизни видел. Вкалывал с утра до ночи как проклятый и за всю жизнь не увидел ни одного мало-мальски стоящего произведения искусства. Жизнь была для него прежде всего непосильной работой, ни разу не пообедал по-человечески, ни о каких приправах, соусах, витаминах в деревне тогда понятия не имели. Сейчас есть и курсы, на которых учат готовить, и поварские книги, правила сервировки. Бедный Петр, мир его праху, пусть земля ему будет пухом. Хотя он так мучился перед смертью… Я слышал вокруг шаги смотрителей, они бродили по соседним залам, кружили, петляли, наконец угомонились. Боже мой… Что это была за жизнь. Дядя рассказывал, что его товарищ, вернувшись из русской армии, привез фунт чая. Захотелось ему пить, он говорит: мама, я хочу чая, дал ей всю заварку, а сам прилег, вздремнул. Проходит время, мать его будит: идем, мол, Ендрусь, на кухню, чай остынет. Наш Ендрусь пошел на кухню, и что же он там увидел. В тарелке полным-полно чая, а мать подкладывает из кастрюльки заварку и говорит: «Ешь, Ендрусь, ешь, сыночек, я и шкварками заправила, чтобы пожирнее было, как ты любишь». Простая деревенская женщина, говорил дядя, она никогда не заваривала чай, а сын за пять лет службы успел об этом забыть. Он схватился за голову и давай причитать: «Мама, мама, что ты наделала». Мать бросила в кипяток целый фунт чая, шкварками сдобрила, а жидкость слила в ведро. Жизнь прожила, а чая не видела. Трудно эти вещи сейчас понять нашей молодежи. И я подумал… а впрочем, кого интересуют мои мысли. Мне хотелось дотронуться рукой до спящего мраморного юноши, потому что в эту минуту он был для меня не мертвым, высеченным из камня предметом, а спящей красотой. Мне хотелось прикоснуться к нему своей живой рукой, но я боялся, что смотрителям музея это покажется неприличным. Когда я увидел девичью грудь этого юноши, притаившуюся, словно плод, под прикрытием руки, я почувствовал какое-то необъяснимое смущение. Маленькие, хорошо вылепленные груди, знак и символ пола, показались мне чем-то вызывающим и двусмысленным. Они напоминали птенцов в гнезде, а рука защищала их от чужих, назойливых взглядов. Присутствие этого погруженного в сон юноши было как бы вызовом, брошенным моему воспитанию и привычкам, моей простой натуре. Ведь это только у нас, простых, а по сути дела примитивных людей могло родиться такое чувство, звериное презрение к «не рыбе, не мясу», гермафродиту. Мужик — это мужик, а баба — баба. Сколько же в нас было презрения к тому, кто хоть немного не соответствовал этому примитивному биологическому делению. Глупость от природы и от воспитания. Для нас, бойцов-удальцов, и для наших подруг такое отступление от нормы было чем-то постыдным и вызывающим жалость. А ведь древние понимали эту двойственность человека, его святую, покоившуюся в тихих сумерках тайну. Сколько же хамства таится в любой нормальной натуре, а впрочем, кто теперь нормальный, если внимательно приглядеться.