Генезис заглавия ее, на что указывает польский критик Р. Пшибыльский, посвятивший анализу поэмы Ружевича обстоятельную работу, восходит к произведениям итальянских и французских живописцев XVI—XVII столетий, изображавших на своих полотнах аллегорическую фигуру Смерти на фоне буколического пейзажа, что как бы предрекало гибель этому райскому уголку.
Позже мотив этот переосмысляется, начало чему положил Гете. Своей книге «Путешествие в Италию» он предпослал в качестве эпиграфа ту же латинскую фразу. Однако слова «И я в Аркадии» следовало понимать как заверение «И я когда-то был счастлив», то есть когда находился в Италии.
Италия для Гете — это храм искусства, страна, вдохновляющая художников. Именно Гете надолго утвердил в европейской литературе определенный эталон Италии, своего рода счастливой Аркадии, где царят красота и гармония, способные обновить душу человека. Такое традиционное представление об Италии Ружевич в поэме во многом переосмыслил и, основываясь на своих непосредственных путевых впечатлениях, наполнил новым, остросовременным содержанием.
Тема распада современной буржуазной цивилизации, проходящая через многие вещи Ружевича последних 20-ти лет в разных жанрах, нашла в этой поэме свое своеобразное художественное решение.
Ружевич отправился в Италию с томом путевых дневников Гете, и вся его поэма — своеобразный «диалог», а подчас и спор с автором названной книги, хотя, конечно, нельзя «итальянскую поэму» Ружевича, глубоко оригинальное и значительное произведение, воспринимать только как спор, полемику с Гете.
Собственно, представления Ружевича об Италии до ее посещения по сути сходны во многом с «моделью» Гете. В его полудневниковых записях («Щит из паутины»), как бы предваряющих саму поэму, мы читаем:
«Я никому не говорил об отъезде. Еще расхаживал по здешним улицам, но с отсутствующим видом. Я уже находился в «солнечной Италии». Я расхаживал по улицам и думал о том, чтобы родиться заново».
Однако во время путешествия на первые впечатления рассказчика, несомненного alter ego автора, впечатления, навеянные созерцанием памятников искусства, начинают накладываться иные картины и образы сегодняшней многоликой и противоречивой капиталистической действительности.
Сперва эти путевые зарисовки кажутся хаотическим нагромождением случайных деталей. Тут и развороченная центральная площадь в Неаполе, где круглые сутки ведутся какие-то интенсивные земляные работы, и карнавал венецианских масок, и рыбные ряды, заваленные дарами моря, и черные в лучах неонов фигуры проституток, и толпы отупевших от обилия «эстетических эмоций» туристов в залах музеев. Но эта мозаическая россыпь постепенно слагается в единую и почти апокалиптическую картину медленно сползающего словно бы в преисподнюю «современного Вавилона». Таким «Вавилоном» представляется поэту окружающий его чуждый и неприемлемый для него буржуазный мир, мир торжествующего, ограниченного мещанства.