Драконы вообще большие законники, их педантичность в соблюдении договоров сделала бы честь любому нашему правоведу. Сам факт существования этой границы был для них страшным оскорблением, но они вели себя так, как будто сами её и установили. Потом я понял, в чём секрет этой педантичности — драконы хотели, ничего формально не нарушая, спровоцировать на нарушение людей, с тем, чтобы развязать себе руки, точнее — крылья.
Так мы с ним и двигались вдоль границы друг напротив друга — дракон взял мою скорость. Искоса поглядывая на него, я вскоре заметил в его движениях некоторую странность, а потом понял, что он меня копирует, точнее — передразнивает. Этой туше не так легко было копировать шаг коня, но у него неплохо получалось — он примерно так же поднимал и ставил свои лапы, даже попадая в ритм коня, при этом голову он держал как всадник в седле. В его глумливом глазе я улавливал всё ту же издёвку.
Когда-то я встретил в одной старой книге слово «пародия», так и не поняв до конца, что оно означает. А вот теперь понял. То, что делал дракон, было именно пародией. Никому из наших людей и в голову не пришло бы заниматься пародированием — это недостойно, потому что обидно для другого человека. А душа дракона была словно помойкой, куда мы выбросили всё плохое, чем больше не хотели пользоваться. Это был отменный пародист — в его движениях я увидел себя на коне, словно в кривом зеркале. Дракон явно давал мне понять, как я нелеп и несуразен.
Вы не представляете, как трудно сохранять самообладание, когда над тобой час за часом глумятся — вроде бы вполне безобидно, вроде бы можно на это и внимание не обращать, но остаться полностью равнодушным к драконьей пародии я мог только в одном случае — если бы презирал дракона настолько же, насколько он презирал меня, а этого я не мог себе позволить, потому что это означало бы принять в себя частицу драконьего зла. И вместе с тем именно тогда я обострённо почувствовал себя грешным человеком — ведь он ранил моё тщеславие, его кривляние имело успех только потому, что он нашёл во мне нечто родственное себе. Будь я свободен от греха тщеславия, я был бы совершенно спокоен, и не потребовалось бы для этого презирать дракона. Ещё я понял тогда, что совершенно не готов к искушению злом. Выросший в мире, где никто никого никогда сознательно не пытался обидеть или оскорбить, я не знал, как этому противодействовать и оказался совершенно беззащитен даже перед таким мелким и ничтожным проявлением зла. Мне было привычно любить всё живое, а тут вдруг почувствовал, что боюсь обнаружить в своей душе даже намёк на любовь к дракону. То мелкое зло, носителем которого он был, совершенно закрыло от меня его личность, и я боялся, что доброжелательность к дракону обернётся для меня симпатией ко злу.